Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Под формальным предлогом Беренсон не был удостоен царского приема. 18 июня его выслушали бояре и приняли у него грамоту, подписанную шведскими вельможами. И в устных речах, и в письменном тексте принесено извинение за столь запоздалое официальное извещение о смерти Густава-Адольфа. Шведские вельможи объясняют это несуразной причиной — «своей печалью». Вероятно, корабль шведской дипломатии сперва сильно накренило в сторону, противоположную политике Густава-Адольфа, и лишь к марту наступило отрезвление (впрочем, как увидим, с дальнейшей качкой). Возведение на престол Христины — «прямой наследницы», «любимой дочери» — трактуется теперь как символ полной преемственности между политикой Густава-Адольфа и курсом ныне правящей олигархии. Самое поразительное в этом послании (как и в речи) многократное и настойчивое повторение формулы, что Густав-Адольф погиб в борьбе «за евангелическую и за старую греческую веру». Паписты же неустанными и всяческими происками добиваются попрания и искоренения евангелической и старой греческой веры и распространения своей проклятой папистской веры. Густав-Адольф отстаивал и оберегал как эти две веры от императора, польского короля и всех католиков, так и великие земли и государство русского царя: католики во главе с германским императором и польским королем старались проникнуть в Балтийское море; «хотели сперва одолеть великое королевство Шведское, а потом и вашего ц. в-ва великую землю и государство и евангелическую и старую греческую веру попрать и заместо ввести проклятую папежскую темность». Шведский риксдаг желает продолжать с постоянством «те дела, которые делаются в немецкой земле» [733].

Этот столь благоприятный крен шведской политики снова дал, казалось, большой шанс Филарету Никитичу. Некоторое время длилось молчание, за которым можно предполагать маневры придворных группировок. 6 июля произошло официальное совещание царя и патриарха в Крестовой палате, на котором решено и объявлено, что ответную грамоту шведскому посланнику от имени бояр, но фактически минуя встречу с ними и с кн. Черкасским, передаст в Посольском приказе думный дьяк Иван Грязев. Грамота датирована 5 июля, вручена Беренсону 9 июля. В ней, с одной стороны, явно отклонена конфессиональная концепция шведского послания: ни звука о гибели Густава-Адольфа за две веры, напротив, демонстративно сказано, что он «за веру вашу стоял» и умер «за свою веру и правду и за весь народ немецких государств». Но, с другой стороны, охотно подчеркивается политический аспект: Густав-Адольф боролся «против общих врагов царского величества и королевского величества»; русский царь принимает идею о Христине, как прямой продолжательнице политики отца, и хочет с ней быть в такой же «крепкой дружбе и в любви и в приятельстве, и обсылаться советами». К словам, что прежний Столбовский вечный мир надо «обновить и подтвердить», собственной рукой Филарета Никитича сделана поправка: «утвердить и закрепить», т. е. сделать союз более прочным. Далее следует показательный жест. Полностью удовлетворяется просьба, врученная еще Стейманом, разрешить снова закупать хлеб в Архангельске для шведского правительства на прежних условиях. Разрешается закупить в текущем году столько же, сколько было разрешено в предыдущем: 50 тыс. четвертей (это было последнее разрешение такого рода!). А далее опять и опять повторено желание царя и патриарха сохранить с Христиной тот же союз, какой был у них с Густавом-Адольфом [734].

Но на деле этот оптимистический документ был уже холостым выстрелом. Незадолго до того к русской границе прибыл шведский курьер к посланнику Беренсону и просил, чтобы ему как можно скорее гнать к Москве «днем и ночью». 7 июля встревоженный патриарх и царь дали разрешение, а 10 июля сам Беренсон выехал из Москвы, вероятно, навстречу курьеру [735]. Легко понять, в чем дело: в Стокгольме начались переговоры с «Великим посольством», и одновременные обязательства в Москве могли связать руки Государственному совету.

Еще один канал связей — в глазах Филарета Никитича самый главный — это Жак Руссель и его агенты. Последним, как мы помним, от него приезжал в Москву Жан де Вержье, и вот он же вновь появился в Пскове 25 апреля 1633 г. С ним «человек» по имени Марк Брунденбург, а также какой-то спутник, следы которого трудно уловимы в делах Посольского приказа, именуемый то Томас, то Матис. Отписка псковских воевод гласит, что в декабре прошлого года де Вержье укатил за рубеж на купленной для него тройке отличных лошадей, в Пскове же осталась царская грамота, предписывавшая в будущем этого Жана де Вержье или всякого им присланного пропускать на Москву незамедлительно. В Москву де Вержье приехал 8 мая. В тот же день он был на приеме у кн. И. Б. Черкасского, передав для царя и патриарха письмо Русселя и его устные сообщения. Все это было секретно и в делах не сохранилось, так как И. Б. Черкасский говорил с ним на Казенном дворе сам-третей с французом-переводчиком, «а в Посольском приказе про те дела неведомо». По ответной грамоте царя и патриарха можно только догадаться, что Руссель пытается теперь взять на себя осуществление прямой связи «на высшем уровне» — между малолетней Христиной и московским престолом; в этой ответной грамоте только пропущено слово «послу» или «доверенному» — «ее королевского величества королевны шведской Христины».