Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Вот именно этот вопрос об ударе по Речи Посполитой с запада, из Германии, одновременно с русским ударом с востока и оказался самым трудным вопросом русско-шведских переговоров. И московское правительство, с одной стороны, и лично Густав-Адольф — с другой, понимали, что глубокие интересы шведской политики требуют от Швеции принятия и осуществления этого плана. В самом деле, любой исход русско-польского столкновения без этого был бы неблагоприятен для Швеции. В частности, полная победа России означала бы, что в тылу у шведской армии оказался вместо Речи Посполитой сосед не менее, а еще более грозный. Равновесие военных сил России и Речи Посполитой тоже было опасно, ибо в любой момент могло толкнуть стороны к заключению гибельного для Швеции перемирия или мира. Нечего говорить про опасность для Швеции польской победы. Напротив, в случае наступления шведов на Речь Посполитую из Германии одновременно с наступлением русских с востока дело сводилось бы к тому, что Густав-Адольф получил бы польскую корону и господство над Польшей, Московское государство — восточные владения Речи Посполитой, т. е. украинские, белорусские и западнорусские земли. Контуры этого соглашения наметились уже — в русско-шведских переговорах 1630–1631 гг., но подлежали еще уточнению и согласованию.

С точки зрения здравой логики Швеции некуда было уйти от этого соглашения, раз она решилась вести войну в Германии против императора. Лично Густав-Адольф прекрасно отдавал себе отчет в этой неумолимой логике сложившегося положения вещей. В Москве были уверены в этом. Но в Стокгольме в олигархическом Государственном совете и в кругах канцлера Оксеншерны упрямо царили иные надежды, недальновидные и необоснованные: что достаточно поссорить Польшу и Московское государство, а там они будут драться, Швеции же достаточно будет занять позицию невмешательства, чтобы обе стороны уже оказались вынужденными побаиваться и «уважать» ее. Ясно, что так можно было думать, только не заглядывая в мало-мальски отдаленное будущее, не видя, например, возможности прекращения русско-польской войны раньше, чем закончится шведский поход в Германию. Так или иначе, эта близорукая точка зрения поддерживалась влиятельными кругами и канцлером Оксеншерной. Густаву-Адольфу, более дальновидному, приходилось вести переговоры с Москвой в известной мере через голову шведского государственного аппарата, прибегая к своего рода «личной королевской дипломатии», лишь информируя канцлера Оксеншерну и для корректности советуясь с ним [435].

Весной 1631 г. Густав-Адольф через Русселя, Мониера и Мёллера сообщил царю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету Никитичу свои тайные предложения, касавшиеся организации удара шведских войск (но за русские деньги) на Речь Посполитую с запада, из Германии. Эти предложения были в принципе одобрены Москвой. Положительный ответ русского правительства и дополнительные запросы были получены Густавом-Адольфом в конце августа 1631 г. в Северо-Восточной Германии, где он находился уже более года, не решаясь начать развернутую войну с имперским войском, пока не будет внесена ясность в польскую проблему.

Связь между решением Густава-Адольфа начать наконец генеральное наступление в Германии и получением ответа из России, означавшего принципиальную договоренность по основным вопросам, не подлежит сомнению. Всего за неделю до Брейтенфельдской битвы, 30–31 августа 1631 г., в самый разгар интенсивных военных приготовлений, Густав-Адольф пишет новые послания в Москву, пересланные одно — Мониеру, другое — Мёллеру для сообщения в кратчайший срок царю и патриарху. Это — подтверждение договоренности о совместных действиях против Речи Посполитой и уточнение проекта согласно запросам московского правительства.

Мониер пишет из Стокгольма 28 сентября 1631 г. на имя Михаила Федоровича, что для продолжения переговоров Густав-Адольф хотел опять послать его в Москву, но так как он болен, а послать кого-либо другого «о тех делах» Густаву-Адольфу «показалось не добро», то последний приказал, «чтоб я вашему ц. в. про то письмом известил». Прежде всего Мониер сообщает, что ответу царя Густав-Адольф «добре обрадовался и желает от сердца, что б время пришло ему свое доброе хотенье и свою любовь вашему ц. в. на деле показать». Время это приближается. Отвечая на вопрос московского правительства, предполагает ли он нанести удар Польше из Лифляндии или Силезии, Густав-Адольф сообщает, что ему невозможно «с лифляндского рубежа в Польшу удариться… потому что от того учинится явное нарушение мирному договору». Напротив, наступление на Польшу из Германии, в частности из Силезии, целесообразно и по дипломатическим, и по стратегическим соображениям. Обращаясь к Филарету Никитичу (которому уже раньше Мониер писал о победах Густава-Адольфа в Германии), Мониер разъясняет именно стратегическую сторону: «А то подлинно: если его ц. в. такое войско через немецкую землю в Польшу с добрым полевым воеводою [полководцем] пошлет, он недругу своему месяцев в четыре или пять больше шкоды [урона] причинит, чем с русской стороны в год, так как в Верхней Польше они [эти войска] их [поляков] за сердце хватят и на них придут до того, как они не сведают. Его ц. в. и вашему святейшеству можно о том подумать и порассудить: будет то к вашей годности и прибыли», а Густав-Адольф настолько расположен к Московскому государству, «что подлинно можно надеяться, что в нужное время от его королевского в-ва всякая дружба будет».