Вадим Волобуев - Иоанн Павел II - Поляк на Святом престоле

И в самом деле, если человек – подобие Божье, то почему только духовенство имеет право рассуждать о церковной миссии? В каждом из нас есть частичка Бога, и все мы можем принять участие в Его работе. Это называется персонализм. Тексты Войтылы пестрят ссылками на эту философию, не уточняя, правда, в чьем изложении. Персонализм для него означал восприятие действительности через восприятие человека, ибо именно в человеке происходит встреча церкви и мира. Церковь должна по-матерински, подобно Деве Марии, заботиться о человеке, дабы постичь его и наполнить благодатью Божией, человеку же следует осознать свое высшее предназначение, то есть стремление к святости. Много позже Войтыла скажет открыто: святой – это совсем не обязательно христианин, но тот, кто живет в соответствии с заповедями Божьими. Не случайно в «Любви и ответственности» оказалась ссылка на Ганди – яркий пример такого святого. Пока же Войтыла ограничивался заявлением, что Христос несет спасение всем жителям планеты, независимо от вероисповедания, а потому самые злосчастные люди на Земле – это атеисты, так как они не способны ощутить всю полноту своей природы, которую дает Искупитель [326].

Нельзя установить, к каким итоговым документам собора Войтыла имел прямое отношение. Журналист «Ле Монд», освещавший работу собора, утверждал, будто польский иерарх вместе с Кенигом и Августином Беа (председателем Секретариата по содействию христианскому единству) явился автором декларации «Nostra aetate» («В наш век»), признававшей ценность других мировых религий. Именно эта декларация расчистила путь католическому экуменизму, еще недавно находившемуся под запретом.

Экуменическое движение вызывало у Войтылы жгучий интерес. Уже в январе 1963 года он устроил в Кракове Неделю молитв за единство христиан (традиционное мероприятие европейских протестантов) и пригласил на обед в доминиканский монастырь лютеранского пастора и православного священника. Это был первый случай, когда представитель православного духовенства ступил на порог данного монастыря. «Когда-то здесь сидела инквизиция, а теперь вот мы», – не скрывая восторга, заметил настоятель. «А ко мне как явится доминиканин, так обязательно с курицей – то томистской, то экуменической», – сострил Войтыла [327].

Спустя пять лет, в августе 1968 года, он посетит французское Тэзе, где встретится с основателем знаменитой экуменической общины братом Роже (Р. Л. Шюц-Марсошем) – швейцарским кальвинистом, создавшим особого рода монашеский орден, в рамках которого было возможно общение с католической церковью. Пройдет еще одиннадцать лет, и брат Роже скажет в базилике Святого Петра римскому папе Иоанну Павлу II: «Я обрел свою идентичность как христианин, примиряя в себе веру в мое происхождение с тайной католической веры, не нарушая общения с кем-либо» [328]. А спустя еще двадцать пять лет, когда этот подвижник падет от ножа сумасшедшей, погребальную церемонию будет вести католический кардинал в присутствии президента Германии и министра внутренних дел Франции. Так рождалась единая Европа – капризное дитя, которое еще добавит Иоанну Павлу II немало седых волос.

Профессор Свежавский предполагал, что Войтыла повлиял на содержание конституции «Lumen gentium» («Свет народам»), определявшей устройство церкви, права и обязанности ее членов. Именно этот документ обговаривал понятие «народа Божьего» и отмечал присутствие даров Христовых в других христианских церквях, хотя и подтверждал положение католицизма как единственной истинной веры [329]. Исследователь жизни Войтылы ксендз Адам Бонецкий отметил, кроме того, что его герой – единственный среди участников собора, кто обратился к присутствующим со словами: «Достопочтенные отцы, братья и сестры!», подчеркнув тем самым участие в церковной жизни женщин. Это произошло в связи с дискуссией об апостольстве мирян, то есть о возможности светских лиц нести слово Божье, как это делал, например, Тырановский.

Войтыла отстаивал и декларацию о религиозной свободе «Dignitatis humanae» («Достоинство человеческой личности»), вокруг которой ломались копья на протяжении всех сессий: консерваторы никак не хотели признавать равенство конфессий в тех странах, где католики составляли подавляющее большинство. В итоге собор признал вопрос вероисповедания делом совести каждого, но при этом включил в декларацию требование свободы деятельности церкви – очень важный момент для духовенства из социалистического лагеря, где религиозные культы подавлялись. Войтыла вместе с коллегами из социалистических стран (лодзинским епископом Клепачем и епископом Цетиной из Скопье) добился также изменения формулировки, гласившей, что религиозные свободы могут быть ограничены соображениями общественного порядка, – это был постоянный аргумент польских властей при запрете тех или иных мероприятий церкви. Кроме того, он требовал, чтобы декларация исходила из нравственных, а не юридических норм, так как последние меняются, а первые – нет [330].