Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

К великому горю России, среди них не нашлось ни одного, героически скроенного типа, который пошел бы сам властно к народу, минуя честолюбиво злопыхавшую на всякую власть интеллигенцию в тайной жажде присвоения власти себе.

Власти не нравственного авторитета, которая одна ей должна быть присуща, а реальной власти, с военным караулом для своей охраны, со всею помпою и атрибутами царственного величия.

Вслед за Февральской революцией противно было глядеть, как все бывшие «революционеры» стремительно, тотчас же расселись по придворным экипажам и автомобилям, как они жадно устремились ко всевозможным экстренным ассигновкам им государственной казны. Ни тени величия и простоты самопожертвования, которые одни в глазах народа могли бы найти отклик и оправдания за свершенное. Вся эта партийная клика уже с места производила впечатление группы авантюристов, забравшихся в Зимний дворец, чтобы поделить ризы царевы.

Не мудрено, что престиж их, даже внешне, так же быстро пал, как, по недоразумению, возник, и достаточно было «вражеско-большевистского» щелчка, чтобы все их величие низвергнулось в пропасть анархии.

Какой же итог для России от Февральской революции, проведенной на подпольные деньги, и вправе ли Pocсия именовать ее «Великой»?

Если бы по ходу исторической революции настала уже пора внегосударственного людского общежития, о России не стоило бы больше говорить. Но думаю, что идея родины еще надолго будет присуща людям, и государственная форма охраны ее еще не изжила свой век. Искалеченной Pocсии долго придется еще собирать свои силы, чтобы вылиться в здоровый и сильный государственный организм.

Не разразись наша «Великая» во время и без того великого напряжения народных сил, я убежден, что с окончанием войны ей открылся бы широкий путь к свободе вполне нормально. В союзе с Англией, Францией, Италией и Америкой, вслед за окончанием войны, Россия не могла бы оставаться позади. Истинная конституционная монархия на твердых законных и по возможности несложных началах была бы вполне нормальной формой правления для России.

Но теперь большой вопрос: что станется с Poccией?

Опрокинув в грязь и оросив кровью престиж царя, дотоле неслыханной в глазах народа силы, Россия разом очутилась в положении рассыпавшейся храмины.

В доброй мере мы этим обязаны самому царизму в том его виде, как его использовали приближенные к престолу.

Все, что было революционного в зародыше в России, революционизировалось ими, по тупому неразумению до конца, до высшего напряжения, причем для широких народных кругов лишь в таинственном дымчатом ореоле выделялись случайно отдельные фигуры каких-то легендарных мучеников, жертвующих жизнью и свободой «за народ».

Не будь тупой цензуры и упрямого запрета, в народное сознание теперь не влилось бы революционное движение как нечто, упавшее к нам с неба, нечто неведомое и потому обаятельное уже самой новизной своей. Разве до революции широкие круги разбирались во всех этих социал-революционерах, террористах, социал-демократах, трудовиках, меньшевиках и большевиках?!

От них правительство отделывалось без разбора, только виселицей, ссылками, каторгой, тюрьмами и официально диктуемым молчанием в печати.

А следовало поступать как раз наоборот.

Из цикла фрондирующих, либеральствующих, сколько-нибудь выдающихся общественных сил правительство должно было вбирать в себя систематически все самое энергичное, жизнеспособное. Сколько ушедших из революции оказалось бы тогда! И сколько развенчанных заблаговременно имен, воссиявших на революционном горизонте, не привиделось бы ошеломленному народу ни богатырями, ни спасителями отечества!

Ведь надо же правду сказать: сколько жалкого ничтожества рядило наше правительство в тогу мучеников и будущих вестников свободы. Вместо того чтобы отделываться от комариной стаи хлопушками, оно замахивалось на нее не иначе, как дубиной, превращая ее в нечто, заранее обаятельно-грозное.

А много ли действительно обаятельного и грозного проявили наши, заранее к этому готовившиеся «политические деятели», это показала нам «великая революция» на первых же порах.

Грозным оказался, в конце концов, один большевизм, вобравший в себя все бессознательное, взбаламученное разочарованием в силе и престиже царской власти. Не будь этой психологической черты в успехе большевизма, одними теоретическими своими построениями он не завоевал бы себе много адептов в России.