Коллектив авторов: Новейшая история стран Азии и Африки. XX век. 1945–2000. Часть 2

Долгое время одной из главных коллизий социального развития Востока была борьба между «демократическим» и «бюрократическим» капиталом. Это объяснялось многими причинами:

1. Засильем иностранной буржуазии, особенно ТНК, подчинявших себе афро-азиатскую бюрократию и связанные с ней паразитические и компрадорские группировки;

2. Привычкой бюрократических элит, особенно – связанных с феодалами и военными, управлять самовластно и произвольно;

3. Наконец, своекорыстием бюрократической буржуазии, стремившейся все держать под своим контролем и довольно эффективно перекрывавшей все пути роста национального предпринимательства снизу путем высоких налогов, искусной политикой различных льгот и субсидий.

Лишь подрыв или устранение влияния триединого блока ТНК, инонационального (или компрадорского) капитала и местных бюрократических групп прозападного толка открывали возможности роста «демократического капитала». В ряде стран (Марокко, Алжир, Сирия) правящие элиты в 1960—1970-е годы сами скорректировали курс государственной политики, начав поощрение мелкого и среднего предпринимательства.

Картина социальных процессов на Востоке будет неполной, если не обозначить, хотя бы приблизительно, тенденции социально-экономического развития на бывшем советском Востоке, в частности – в республиках СНГ. Эти новые постсоветские государства, как бы «возвращаясь» на Восток, с которым они оставались связаны в историческом, цивилизационном и социокультурном отношении, за годы политико-идеологической «разлуки» с ним в чем-то зарубежный Восток обогнали, а в чем-то от него отстали. Безусловно, они ушли вперед в плане модернизации, урбанизации, образования, а также – по многим экономическим показателям. Однако распад экономического пространства СССР и кризис всего постсоветского общества круто изменил положение. Негативно сказался также отток русского и русскоязычного населения, составлявшего значительную (в некоторых отраслях – преобладающую) часть местных квалифицированных кадров. Этот отток продолжается и не может не влиять на положение, ибо около трети населения в восточных республиках СНГ всегда было некоренным, а только русские составляли в 1991 г. 7 % жителей Грузии, 3 % – Армении, 8 % – Азербайджана, 41 % – Казахстана, 13 % – Туркмении, 11 %-Узбекистана, 22 % – Киргизии, 10 % – Таджикистана. Уходит и население прочих некоренных национальностей, ибо вспыхнувшие еще до 1991 г. этнические конфликты дополнительным бременем легли и на экономику, и на социальную обстановку, и на духовный климат постсоветских государств. В них повсеместно наблюдается снижение роли ранее традиционно уважавшейся интеллигенции, выдвижение на первый план новых властных элит (этнократий) и ранее запретной идеологии – национализма (порой доходящего до ксенофобии), возрастание роли местных вооруженных сил и мафиозных клик. Все эти социальные явления получили свое концентрированное и законченное выражение в Чечне, где в 1990-е годы образовался взрывоопасный синтез таких факторов как слияние воедино клановых (тейпы) и конфессиональных (вирды) структур, семейных и мафиозных связей, криминализации бизнеса и крайнего обострения социальных проблем (безработицы молодежи в первую очередь), резкого взлета этноцентрализма и популярности харизматического лидера Дудаева, выбравшего удачный момент для отделения от переживавшей кризис и поглощенной своими внутренними проблемами России.

Определенную роль сыграло и некоторое социальное отставание постсоветского Востока от остального Востока. Для мусульманских регионов СНГ (включая российский Восток) характерно более глубокое влияние суфийских братств, которые в советские времена частично выполняли роль «исламского масонства», т. е. тайной системы сохранения исламского наследия. Отсюда и определенная самостоятельность братств и их ответвлений, в первую очередь – на Кавказе и в Центральной Азии, более высокий, чем за рубежами бывшего СССР, авторитет суфийских наставников – устазов, вакилей, ишанов и т. п. Вместе с тем сохранению здесь в более консервативных формах типичных для традиционного общества отношений личной зависимости, внеэкономического принуждения, патриархальной коллективности и земляческой близости способствовал низкий (раза в 2–3 по сравнению с русскими и русскоговорящими) уровень миграции в города. Для среднеазиатских и кавказских сельчан в целом всегда были показательны тяга к сельскому укладу жизни в «большой семье», неприятие индустриально-урбанизированной модели развития и неизбежного разрушения в городе внутрисемейных и внутриобщинных норм. Экономически это подкреплялось также широким распространением личного подсобного хозяйства (формально – в рамках колхозно-совхозных порядков), которое давало очень большую долю доходов как в деревне, так и в городе. На остальном Востоке это было редким явлением, ибо даже после аграрных реформ 1960—1970-х годов в большинстве стран Азии и Африки сохранялись малоземелье и аграрное перенаселение, толкавшее к миграциям. А в районах интенсивного и высокодоходного земледелия вне СНГ, как правило, господствовало плантационное и фермерское хозяйство, также стремившееся избавиться от «лишних людей».