Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

Молодежь не видит ни смысла, ни престижности в интеллектуальных занятиях. Поступить на гуманитарный факультет в МГУ внезапно стало легче легкого, потому что все хотят изучать финансы. Нескончаемые божественные разговоры за кухонным столом, великолепные синекуры в академических институтах, поэтические вечера, собирающие огромную аудиторию, — этот мир канул в прошлое. “То, что было у нас при Горбачеве и до него, напоминает экосистему Австралии до того, как англичане завезли туда собак и кроликов, — сказал один мой друг, политолог Андрей Кортунов. — У нас была странная, ни на что не похожая культура. Интеллигенция даже была привилегированным классом. Но явились англичане со своими собаками и кроликами, и экосистема начала разрушаться. Вероятно, нам необходимо пройти через период потребления и поп-культуры, как в Польше и Чехословакии. Вопрос в том, сохранит ли Россия хотя бы часть старой экологии, свой интеллектуальный потенциал”.

Однажды я пригласил журналиста Леонида Радзиховского на ужин в дорогой итальянский ресторан в “Балчуг Кемпински” — новую гостиницу с немецкими хозяевами, расположенную прямо напротив Кремля. Когда я спросил его об уходящем в небытие мире русской интеллигенции, он не выказал никакого сожаления. “Я, может быть, циник, может быть, реалист, — сказал он, — но в России больше нет моральных авторитетов. Россия находится на стадии первоначального накопления капитала. Посмотрите хотя бы на этот ресторан. Сколько будет стоить здесь ужин? По меньшей мере сто долларов, верно? Это средняя московская месячная зарплата. В XIX веке были помещики и крестьяне, их никто не смешивал. А сейчас каждый считает, что имеет право поужинать в «Кемпински». И каждый этого хочет. И только об этом думает. А о романах, пьесах и стихах — нет. Если правда, что в Америке главенствует доллар, то по отношению к современной России это еще вернее. У нас голодная страна, которая хочет быть сытой”.

Вернувшись из Москвы, я через некоторое время съездил в Кавендиш — маленький городок в Вермонте, где 18 лет прожил высланный за границу Солженицын. Когда я посетил его, он только что завершил главный труд своей жизни — гигантский исторический роман “Красное колесо”, и готовился наконец, в мае 1994 года, вернуться в Россию. По всему дому стояли коробки с вещами. Жена Солженицына Наталия отчаянно искала надежную компанию грузоперевозок, которая сможет перевезти в Москву все их книги и архив, ничего не потеряв по дороге. Из Москвы пришел факс с неприятными известиями: крыша их нового дома на окраине Москвы потекла, ремонт будет стоить больших денег.

“И все равно нам не терпится оказаться дома, — сказала Наталия Солженицына за обедом. — Мыслями мы уже в России. Нам кажется, что мы уже не живем в этом доме, где провели столько лет”.

Два дома на участке стояли рядом. Наталия Дмитриевна показала мне меньший дом, в котором Солженицын работал по 14–16 часов в день без единого выходного — с тех пор как в 1976-м они перебрались в Кавендиш. Он сидел за маленьким столом в своем кабинете, и его лицо казалось ожившим фотопортретом человека XIX века. И, хотя бородой и раскосыми глазами Солженицын напоминает Достоевского, он был человеком русского XX века. Он больше чем кто-либо другой, больше чем даже Сахаров, сделал для того, чтобы Запад перестал игнорировать самое существо советского режима. Если литература когда-нибудь изменяла мир, то его книги — как раз такой случай. В 1960-е годы “Один день Ивана Денисовича” открыл перед советскими читателями мир лагерей. В 1970-е три тома “Архипелага ГУЛАГ” поставили все точки над “и”.

Почти весь день мы провели в разговорах. Солженицын много критиковал Горбачева, которого осуждал за то, что тот “год за годом топтался на месте”. Меня удивило, что Солженицын ни намеком не дал понять, что он рад победе, для которой столько сделал, — победе над коммунистическим режимом. “В августе 1991-го мы с женой были счастливы, когда по телевизору показывали снятие с постамента перед КГБ памятника Дзержинскому. Но я чувствовал, что это еще не окончательная победа. Я хорошо знал, как прочно вплетен в ткань жизни коммунизм. И что мы делали? Что делал Ельцин? Мы, позабыв обо всем, сражались друг с другом. Это продолжается и теперь. Страна в руинах. Праздновать рано. Почему я так долго молчал о Горбачеве? Слава богу, что-то началось, но началось очень плохо. Что ж теперь — веселиться или горевать? Веселиться рано. Я не мог отправиться в августе 91-го в Москву и выпивать там с Ельциным шампанское перед Белым домом. Сердце еще не весело [160] Аллюзия на библейский стих “Веселое сердце благотворно, как врачество, а унылый дух сушит кости” (Книга Притчей Соломоновых, 17:22). ».