Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

Получив эксклюзив, Третьяков был сражен. В “Московских новостях” такое бы не прошло: слишком опасно, налицо явное неуважение. Но Третьяков распорядился печатать немедленно. Публикацию предварял ироничный редакционный врез: Третьяков писал, что обычно “Независимая газета” не печатает партийных манифестов и платформ, “потому что это может быть расценено как скрытая реклама”, но “от этой партии мы предпочитаем не брать никаких денег”.

На следующий день все московские газеты поспешили подхватить тему, а Пархоменко пришлось узнать, насколько чувствительны сильные мира сего. Поздно вечером Горбачев проводил небольшую пресс-конференцию в Ново-Огарёве. Окинув взглядом журналистов, он спросил: “Так, кто тут из «Независимой газеты»?”

Сервильный репортер с государственного телевидения с побледневшим испуганным лицом указал на Пархоменко: “Нет-нет, это он!”

— У кого вы украли документ? — спросил Горбачев.

— Не могу вам сказать, — ответил Пархоменко.

— Почему не можете?

— Таковы правила нашей работы.

После пресс-конференции к Пархоменко подошли двое помощников Горбачева и попытались выудить из него информацию. “Да бросьте вы, — сказал один. — Мне можете назвать имя. Я никому не передам!”

Шахназаров потом рассказывал мне, что публикация его текста повергла его в шок: “Мы здесь не привыкли к журналистам вроде Вудворда и Бернстайна” [134] Боб Вудворд и Карл Бернстайн — журналисты The Washington Post , “раскрутившие” в печати Уотергейтский скандал, который в конце концов привел к отставке президента Никсона и суду над сотрудниками его администрации. .

Порой редакционные патриархи, Третьяков и Захаров, начинали опасаться собственных репортеров с их напористостью и отчаянным бесстрашием. Они понимали, что репортеры еще очень неопытны, что они очень мало знают о надежности и критике источников. Часто в редакцию приносили сенсации, оказывавшиеся лишь слухами, но они казались слишком соблазнительными, чтобы их сразу проверять. И хотя редакторы часто требовали добавить в материал репортажной работы или переписать текст еще и еще раз, эти сенсации редко отправлялись в корзину. Единственное, что Третьяков сразу отказался печатать без всяких обсуждений, была та самая околесица о КГБ и Большом театре, которую мне пытался подсунуть Караулов.

“Эти ребята занимаются расследованиями, потому что они не только не боятся советской системы, но даже не уважают ее, — сказал мне Захаров. — Они самоуверенные, глупые, невежественные, недисциплинированные и живут только настоящим. Им плевать на прошлое, и они не подозревают, что ничто не ново под луной. Но зато у них нет предрассудков. Они не загадывают вперед и не прикидывают: а что скажут об этом в Кремле? Они просто идут и делают”.

Молодежь из “Независимой” изменила сам газетный слог. Они раз и навсегда покончили с дубовым чиновничьим стилем и языком плаката советского образца. “Мы не говорим на языке «Правды»”, — подтверждал Пархоменко. Разница и правда была фантастической. Перед приездом в Россию я прослушал в Университете Джорджа Вашингтона [135] Частный исследовательский университет в Вашингтоне, округ Колумбия. курс “газетного русского языка”. Несколько недель мы заучивали листы с политическими клише: “Переговоры прошли в теплой, дружественной обстановке”, “На следующей неделе миролюбивые братские народы встретятся за столом переговоров с акулами империализма” и тому подобное. Это был не язык, а новояз. Нигде он не достигал таких высот абсурда, как в Советском Союзе. Но молодые репортеры “Независимой газеты” никогда так не писали, а если и писали, то недолго. Люди вроде Лена Карпинского так и не избавились от новояза в письме: “Я стараюсь, но не всегда получается”. У журналистов “Независимой” такого порока не было.

“Мы сразу начали подражать западной речи, — объяснил мне Пархоменко в типографии. — В России ведь никогда не существовало цивилизованного политического языка”.

Далеко не сразу я начал понимать, кто стоит во главе ползучей контрреволюции. Однажды вечером я отправился в Театр Советской армии, где, согласно консервативным изданиям, должно было состояться “патриотическое торжество”. Театр был полон, почти все были в положенной им форме: военные в хаки, священники в черном, редкие писатели в потертых шоколадно-коричневых костюмах. Со сцены некий отец Федор в облачении и с воинскими наградами вещал о величии русских богатырей — “Александра Невского, Дмитрия Донского, наших славных витязей”.