Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

Александр Мень был евреем. Его отец был нерелигиозен, мать приняла крещение. Иудаизм и еврейская культура преследовались в СССР еще суровее, чем православная церковь. Многие интеллигентные семьи склонялись к православию — хотя бы потому, что ощущали себя в гораздо большей степени русскими, чем евреями. Для Елены Семеновны, матери Александра, церковь была местом уединения и убежищем. “Члены нашей семьи были в духовном поиске, — рассказывал брат Александра Меня Павел, программист по профессии. — Как многие люди, которым претило происходившее вокруг, мы старались заглянуть вглубь себя, чтобы найти путь веры”. Елена Семеновна водила сыновей к уважаемому священнику — отцу Серафиму (Батюкову). Он спасался от преследований, постоянно переезжая с места на место. Так существовала Катакомбная церковь. Большинство ее прихожан побывало в лагерях или лишилось родных и близких, пострадавших за веру.

“Александр увидел вокруг себя настоящую духовную жизнь, Божьих людей, — продолжал Павел Мень. — Когда ему было только 12 лет, он решил учиться на священника. Он пошел к приходскому священнику и спросил, что ему нужно сделать, чтобы поступить в семинарию. Тот ответил Александру, что «ты не из наших». Иными словами, еврей. И Александр положил себе изменить такой образ мыслей”. В детстве и юности Мень находил книги по религии на развалах и базарах, “среди гвоздей и морских свинок”. Он начал читать великих религиозных философов начала века: Владимира Соловьева, Сергея Булгакова, Николая Бердяева, — составлявших духовную оппозицию большевикам. Это чтение, по словам Меня, дало ему “защиту от культа Сталина. Я читал эти книги с трепетом”.

Юноша Мень изучал биологию в сельскохозяйственном институте в Иркутске, сибирском городе близ Байкала. Ближайшим его другом стал темпераментный рыжий студент Глеб Якунин, тоже глубоко верующий. Мень и Якунин вместе снимали комнату в деревянной избе. Мень привез с собой неподъемные чемоданы с книгами. По ночам они с Якуниным сидели за шатким кухонным столом и говорили на запрещенные — или, по крайней мере, не поощряемые в СССР — темы. Они обсуждали, до какого убогого состояния была доведена в Советском Союзе биология и насколько христианская этика отличается от советских норм жизни. “Вы наверное заметили, что русские люди бывают очень ленивы и неамбициозны, — говорил мне Якунин, — но Александр точно знал, чем хочет заниматься. Его интересовало все, и у него была цель. В отличие от меня, он всегда знал, что должен служить Богу, чем бы это ему ни грозило”.

Однажды эти двое городских ребят зашли в сельский храм и выглядели там, по воспоминаниям Якунина, как “два белых слона”. Кто-то тут же сообщил о странных посетителях в местное отделение КГБ. За то, что молодые люди не скрывали своих религиозных убеждений, они могли поплатиться академической карьерой. Директор института не дал Якунину окончить институт. Он хотел выгнать и Меня, но студенты, почувствовавшие первое дуновение “оттепели”, объявили забастовку в поддержку своего товарища: они отказывались ходить на лекции и семинары. В итоге Мень смог закончить пятый курс.

Якунин и Мень вернулись в Москву, и здесь их пути разошлись. Якунин стал отцом Глебом, священником и бесстрашным политическим борцом, писавшим письма в Кремль и руководству РПЦ с требованием церковного реформирования. За это он получил девять лет лагерей и ссылку. При Горбачеве Якунин смог вернуться, и в 1990 году он был избран депутатом Верховного Совета РСФСР.

Мень стал диссидентом церковным. Это был не такой опасный путь, но все равно рискованный. “У каждого свой талант, своя дорога, и я выбрал для себя религиозно-политическую деятельность, — сказал мне Якунин. — У Александра был другой дар. Церковь была отчуждена от людей, а он умел доступно объяснять, делать церковное учение понятным”. Диссидентство Меня выражалось просто в том, что он был честным священником и никогда не шел на сделки с совестью; в том, что он пробуждал в людях стремление к внутреннему, духовному освобождению. Его друг Якунин основывал политические группы в защиту прав верующих, а Мень воспитывал в своих прихожанах духовное диссидентство, духовную независимость. Глубоко верующий человек, он был самостоятелен в своих суждениях и готов был склоняться только перед Господом Богом. Для городской интеллигенции Мень стал связующим звеном с религиозными мыслителями начала века, такими как Булгаков и Соловьев, которые никогда не впадали ни в церковную сервильность, ни в мракобесие. Даже в самые глухие брежневские годы московские интеллигенты по воскресеньям ездили в Пушкино, чтобы послушать Александра Меня. Когда при Горбачеве страх начал проходить, паломничество к отцу Александру возросло многократно.