Андрей Сахаров - Владимир Мономах

Теперь и Русь и степь снова были замирены и утишены. Тихо было и на других рубежах.

Конец 1117-го и 1118 год Мономах провел в Киеве.

Он стал прибаливать, продолжал передавать дела старшему сыну Мстиславу. С Мстиславом к управлению Русской землей тянулись уные люди. Долгие годы они сидели за спинами старших князей и бояр, старились, завидовали, от этого еще больше старились. Теперь наступал их час. Малоопытные, наглые, жадные, отодвинутые долгими годами от больших доходов, не испившие горькой чаши страданий и поражений, они теперь, при стареющем великом князе, искали в жизни лишь услад. Они не думали о долге и ответственности даже перед своими приспешниками, не говоря уже об общерусских заботах.

В эти месяцы Мономах многие дни проводил в своей палате за книгами, в беседах с митрополитом Никифо-ром. Уже давно, с тех пор, как он после смерти Гиты прочитал бывшее в ее библиотеке «Отцовское поучение» некоего англичанина, у него зародилась мысль оставить и своим сыновьям поучение о том, как жить, как управлять, воевать и хозяйствовать. Но, пока он был молод, мысль эта все отодвигалась и отодвигалась вдаль. Каждый год нес с собой неотложные заботы, дальние походы, кровавые сечи, междоусобицы, море крови и страданий, испепеляющий огонь страстей, в котором гибли и свои и чужие люди.

И вот теперь вся его жизнь уже в спокойной тишине палаты, в наступившей вдруг многомесячной военной передышке, развертывалась год за годом. Он вспоминал очередность прошлых дел, вспоминал отца, дядей, двоюродных братьев, многих из которых уже не было в живых.

Порой ему хотелось услышать отзвук своих воспоминаний и чувств в сочинениях великих мыслителей прошлого. Он вновь возвращался к чтению «Шестиднева» и «Пролога», «Беседам Василия Великого» и «Слову Григория Богослова», и другим «словам» и «поучениям», к греческим хроникам, к трепещущим чувством псалмам Давида и еще и еще раз убеждался в вечности немногих человеческих истин, в постоянном круговороте человеческих мыслей и чувств, в похожести человеческих радостей и страданий независимо от того, сколькими годами и веками были отделены они друг от друга.

Он понимал, что жить ему оставалось не так уш много - пять, семь, десять лет, но, наверное, не больше. Он все чаще задумывался над тем, что сани скоро станут и его уделом. Он еще не лежит на них, но уже

присел на край, и пока тело еще пе немощно, пока голова ясна, нужно все, все, что выстрадано, передумано, отдать людям, и прежде всего сыновьям, которым надлежит отстаивать его дело, управлять Русской землей, бороться с ее врагами, вести хозяйство в своих волостях…

В этот вечер он пораньше отослал прочь слуг, плотно прикрыл дверь, разложил на столе лист чистого пергамента, задумался, вывел первые слова: «Я, смиренный, дедом своим Ярославом, благословенным, славным, нареченный в крещении Василием, русским именем Владимир, отцом возлюбленным и матерью своею из рода Моиома-хов…» Он помедлил, подумал и продолжал писать буквицу за буквицей: «Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться».

Он работал целый вечер и сумел написать о многом, а главное - о том, что, несмотря на великую силу злоумышленников против праведников, - все равно кроткие люди унаследуют землю, а скрежещущие зубами сгинут безвозвратно. Он писал: «Молод был и состарился, и не видел праведника покинутым, ни потомков его просящими, хлеба».

Он снова и снова перелистывал книги мыслителей прошлого, вникал в них, находил укрепление своим думам и радостно, удовлетворенный, вписывал их слова в свое «Поучение». Старательно перенес Мономах на свой пергамент слова Василия Великого, обращенные к отрокам: «Еде и нитью быти без шумя великого, при старых молчать, премудрых слушать, старшим покоряться, с равными и младшими любовь иметь, без лукавства беседуя, а побольше разуметь; не свирепствовать словом, не хулить в беседе; не многое смеяться, стыдиться старших, с непутевыми женщинами не беседовать и избегать их, глаза держа книзу, а душу ввысь, не уклоняться учить увлекающихся властью, ни во что ставить всеобщий почет».

А потом уже от себя он продолжал размышляя: «Всего же более убогих не забывайте, но насколько можете по силам кормите и подавайте сироте и вдовицу оправдывайте сами, а не давайте сильным губить человека. Ни правого, ни виновного не убивайте и пе повелевайте убить его».