Андрей Мартьянов - Прогулки по средневековью

Геоцентрическая система Птолемея.

Император не предложил итальянцу должность при дворе или в пражском университете, прислал три сотни талеров (обычный вежливый ответ в благодарность за посвящение книги), и с тем Бруно несолоно хлебавши вернулся в Германию. Тот факт, что он не сумел зацепиться в Праге, «столице магов», говорит о многом — вероятно, даже для Рудольфа II буйный Ноланец оказался чересчур «странным».

Мы уже упоминали о его чудовищном, запредельном самомнении: «…тот, кто пересек воздушное пространство, проникнувший в небо, пройдя меж звездами за границы мира» — и маниакальных попытках ниспровергнуть авторитет Аристотеля и всех его последователей. Дело доходило вплоть до рукоприкладства. До нас донесен рассказ некоего Котена, библиотекаря аббатства Сен-Виктор:

«…Бруно вызвал «королевских чтецов и всех слушателей в Камбре», были 28 и 29 мая (1586 года), приходившиеся на «среду и четверг недели Пятидесятницы». Защищал тезисы Эннекен, ученик. Бруно, занимавший «главную кафедру», а сам Бруно занимал «малую кафедру, у двери в сад». Возможно, это была мера предосторожности, на случай, если придется убегать, — и убегать действительно пришлось.

<���…>

Бруно встал и обратился ко всем с призывом опровергнуть его и защитить Аристотеля. Никто ничего не сказал, и тогда он закричал еще громче, словно одержав победу. Но тут встал молодой адвокат, по имени «Rodolphus Calerius», и в длинной речи защищал Аристотеля от Бруновых клевет, начав ее с замечания, что «королевские чтецы» потому не выступили прежде, что считали Бруно недостойным ответа. В заключение он призвал Бруно ответить и защититься, но Бруно молча покинул свое место. Студенты схватили его и заявили, что не отпустят, пока он не отречется от клеветы на Аристотеля. Наконец он от них освободился под условием, что на следующий день вернется, чтобы ответить адвокату. Тот вывесил объявление, что на следующий день явится. И на следующий день «Rodolphus Calerius» занял кафедру и очень изящно защищал Аристотеля от уловок и тщеславия Бруно и снова призвал его к ответу. «Но Брунус не появился, и с тех пор в этом городе не показывался»».

(Фрэнсис Йейтс. Джордано Бруно и герметическая традиция. Чикаго, 1964.)

Венеция, площадь Сан Марко. Худ.: Джованни Каналетто, около 1720.

Желающих подробно ознакомиться с герметическими практиками Бруно мы и отсылаем к только что процитированной книге Фрэнсис Йейтс — там эта история изложена во всех подробностях. Мы же вернемся в Италию 1592 года, когда Джордано Бруно по приглашению Джованни Мочениго приезжает в Венецию.

Советская историография представляет Мочениго едва ли не инфернальным злодеем, именуя молодого венецианца «подонком», «предателем», «шпионом инквизиции» и даже предполагая, что приглашение, отправленное Бруно, было спланированной провокацией Священного трибунала, а сам Мочениго орудием в руках коварных инквизиторов.

Дело одновременно проще и сложнее. Большинство исследователей биографии Бруно слаженным хором утверждают, что он готовился к некоей миссии, к завершению своих пятнадцатилетних изысканий и выходу на определенный новый уровень, видя себя если не мессией, то пророком и возгласителем «новой эпохи». В январе 1592 года римским папой становится слывший либералом Климент VIII, и с ним Бруно связывает определенные надежды — готовит для нового папы книгу «Семь свободных искусств», желает покаяться и даже снова носить монашеское облачение, но вне доминиканского ордена.

Что это? Прозрение? Осознание заблуждений? Нисколько! Это было ожидание неких «реформ» в его, Бруно, понимании — особенно на фоне сенсационных новостей из Франции о том, что Генрих Наваррский наконец-то одолел католическую Лигу, отвоевал себе корону и готовится перейти в католицизм — Париж, как известно, стоит мессы.

Джордано Бруно полагал, что пришло время глобальных изменений в государственном и церковном устройстве, и ему, выдающемуся магу и провозвестителю древней египетской религии, надлежит сыграть в них важную роль. Ждал «великих преобразований», в частности связывая их с именем короля Наваррского…

Полное отсутствие инстинкта самосохранения и святая уверенность, что в Риме его примут так же, как ранее в протестантских Англии и Германии или католических Париже или Праге, да еще дадут кафедру для проповедей в университете, сыграли с Бруно дурную шутку — такое поведение можно объяснить или гипертрофированным самомнением, которое Ноланцу было свойственно, или мессианским чувством, а скорее всего, сочетанием обоих факторов.