Сергей Кремлёв: Ленин в 1917 году

Российские «верхи» в этом смысле социальным умом не отличались никогда — ни до Февраля 1917 года, ни после Февраля 1917 года и уж тем более после Октября 1917 года.

Нынешние наследники российской буржуазии повели себя, к слову, после Августа 1991 года так же тупо и жадно, и наглые провокационные барские заявления Никиты Михалкова лишнее тому подтверждение.

Что же до социальных предков этого «Никиты», то они после свержения самодержавия не снижали, а лишь повышали уровень социального противостояния, и удивляться здесь нечему — классовые манеры у имущих слоёв России какими были при царизме, такими и остались после его падения.

Скажем — когда пролилась первая массовая кровь внутри России после Февраля 1917 года? Ответ известен — во время расстрела июльской демонстрации 1917 года буржуазным Временным правительством. Не царским, а буржуазным, но таким же, как царское, враждебным народу…

И ведь готовились заранее — не только пулемётчиков на чердаки посадили, но и фоторепортёров, чтобы сделать знаменитые фотографии расстреливаемой толпы: проспект, усеянный упавшими и бегущими людьми. Большевик Бонч-Бруевич заранее предупредил эсеров накануне открытия Учредительного собрания: сначала будем уговаривать, потом расстреливать. Эсер же Керенский начал стрелять в большевиков без предупреждения…

А саботаж чиновников после Октября 1917 года?

А забастовка банкиров, вознамерившихся финансово удушить Октябрь?

А Гражданская война, которая не стала бы возможной без её организации и поддержки имущими?

Да, революция была характерна многими ужасами… Но не ужасы ли прошлого породили ужасы революции?

И не тупость ли образованных слоёв порождала эти ужасы?

Отвечая нынешним «обвинителям» революции — отвечая за десятилетия до их подлых обвинений, Александр Блок писал:

«Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своём пути? Что народ — паинька? Что сотни обыкновенных жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так «бескровно» и «безболезненно» и разрешится вековая распря между «чёрной» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными», между интеллигенцией и народом?»

(Блок А. Собрание сочинений в 6 томах. Л.: Худож. лит., 1980–1983, т. 4, с. 235.)

Это было сказано не Лениным, но это же мог бы сказать и Ленин, поскольку он смотрел на дело так же и не мог смотреть иначе, будучи, как и Блок, подлинным гуманистом!

Гуманистом в точном значении этого понятия.

А В ЗАВЕРШЕНИЕ главы и всей книги вернусь ещё раз к мысли о том, кто несёт историческую ответственность за эксцессы, за «ужасы» революции — большевики или царизм?

В главе «Страшное в революции» из воспоминаний В. Д. Бонч-Бруевича психологической кульминацией описываемого можно считать рассказ Владимира Дмитриевича о том, как в начале 1918 года у него, после расследования с помощью знаменитого матроса Железнякова некого инцидента, зашёл разговор с матросами-анархистами об анархизме и социализме…

Матросы, узнав о том, что «Бонч» лично знаком с князем-анархистом Кропоткиным, слушали с живостью, однако «в теориях были не крепки», и Владимир Дмитриевич разговор с ребятами свернул, «дабы им было не обидно».

«В сущности, — констатировал Бонч-Бруевич, — анархизма у них никакого не было, а было стихийное бунтарство, ухарство, озорство, и как реакция на военно-морскую муштру — неуёмное отрицание всякого порядка, всякой дисциплины…»

(Бонч-Бруевич В. Д. Воспоминания о Ленине. Изд. 2-е, дополненное. М.: Наука, 1969, с. 182.)

Но кто, спрашивается, третировал матросов в царском флоте — эмиссары Ленина или императорские офицеры?

Бывший гардемарин, советский писатель Леонид Соболев хорошо описал царские флотские порядки в своём «Капитальном ремонте», а бывший флотский кондукто́р, советский писатель Новиков-Прибой описал их в своём «Капитане первого ранга». Очень рекомендую обе книги для прочтения — и написаны отлично, и исторически достоверны…

Впрочем, это не всё!

Вот какую сцену вспоминал Бонч-Бруевич дальше:

«Тут же сидел полупьяный старший брат Железнякова, гражданский матрос Волжского пароходства, выдававший себя за матроса с корабля «Республика», носивший какой-то фантастический полуматросский, полуштатский костюм с брюками и высокие сапоги бутылками, — сидел здесь и чертил в воздухе пальцем большие кресты, повторяя одно слово: «Сме-е-е-рть!» — и опять крест в воздухе: «Сме-е-е-рть!» — и опять крест в воздухе: «Сме-е-е-рть!» — и так без конца».