Казимир Валишевский - Иван Грозный

Когда по традиции был составлен род протокола, обе стороны предъявили чрезмерные требования, что ввело Поссевина в заблуждение. После беседы с москвичами он пришел к заключению, что уступка поляками русским нескольких городов является обязательным условием для заключения мира. Он тотчас же обратил все свои усилия на этот пункт и, думая, что помогает одной стороне, играл на руку другой. Обе стороны остерегались сказать ему свое последнее слово. Поляки окончательно установили свой ультиматум только к концу декабря. Пирлинг в данном случае несправедливо упрекает Замойского в недостатке проницательности. Точно так же напрасно он предполагает разногласие между королем и его канцлером, между канцлером и уполномоченными. Ученый историк, кажется, положился на напечатанный Кояловичем русский сборник польских документов. Замойский был предан королю. В качестве главного полководца и канцлера он мог выбрать уполномоченных только из круга людей своего образа мыслей.

В середине декабря Поссевину было передано письмо Замойского, в котором он категорически заявлял, что никакие уступки относительно Ливонии не будут сделаны. Двадцатого декабря гонец привез уполномоченным от канцлера другое извещение, в котором он говорит о возможной уступке трех городов, на чем русские недавно настаивали, иезуит был удивлен и даже смущен. Но этот факт был естественен. Письмо Замойского к Поссевину относится к 13 декабря 1581 года. Одновременно он писал и королю в том же духе. Но шестнадцатого декабря пришло известие, что шведы одерживают в Ливонии победу за победой. Запасы пороха опаздывали в пути. На следующий день канцлер решился изменить свои инструкции. Теперь он указывал уполномоченным три пути для достижения соглашения. Одним из них была указанная уступка. Города, о которых шла речь, были незначительны, ими можно было пожертвовать, и Баторий выразил на то свое согласие. Замойский упоминает об этом факте в письме к королю от 26 декабря 1581 года. Следовательно, здесь разногласия не было. Что же касается разногласия между канцлером и уполномоченными, то Пирлинг стал жертвой той мистификации, что и посредник 1581 года. Канцлеру надлежало бы посвятить посредника в курс дела. Но поляки условились держать его на некотором расстоянии от себя. Его терпели из уважения к папе, но охотно бы обошлись и без него.

Кроме того, Збаражский и Радзивилл решили пойти дальше того, что предполагал их глава: они объявили легату, что считают чрезмерными те уступки, на которые идет Замойский, и что они не станут принимать их в расчет до новых распоряжений. Но тут же они пишут Замойскому письмо от 21 декабря (оно уцелело), что этим хотят лишь «обмануть иезуита». Поступок этот некорректен. Три ливонские города решено было уступить только при последней крайности, если не получатся два других приема. Дело шло о дипломатической тайне. Открыть ее для польских уполномоченных было все равно что сообщить ее русским. Замойский был того же мнения и одобрил поведение своих подчиненных. Хотя он в своей переписке с Баторием и не лестно отзывается о «добром пастыре москвичей, старающемся превратить волков в овец», но ему нет необходимости, как то полагал Пирлинг, убеждать короля не посвящать легата в тайны ведущихся переговоров. Совет был бы совершенно излишним.

Переговоры грозили затянуться. Московские уполномоченные не торопились. Они легче, чем поляки, мирились с неудобствами своих деревенских жилищ и лучше их умели запастись всем необходимым. С изобретательностью, свойственной их расе, они даже сумели извлечь выгоду из своего положения. Они обратили свой лагерь в ярмарку и между двумя заседаниями заключали выгодные сделки. Они рассчитывали, что зимняя стужа сделает их противников более сговорчивыми. Замойский взялся вывести их заблуждения. Польская сабля лучше, чем красноречие Поссевина, сумела преодолеть последнее сопротивление.

Испробовав все средства сломить героическое сопротивление Пскова, великий полководец прибег к способу, заслуживающему порицания. История какой-то адской машины, доставленной в город, довольно темна. Замойский будто бы велел наполнить коробку порохом и разрывными снарядами и поручил московскому пленнику передать ее одному из Шуйских. Польские историки упоминают о нарушении осажденными международного права. Они будто бы стреляли в парламентеров. Говорят также о ловушке, в которую завлекал Замойского Шуйский, вызывая его на поединок. Это оправдание недостаточно. Вызов последовал, вероятно, за присылкой снаряда, не причинившего, впрочем, никакого вреда. Выдумка Замойского оказалась неудачной. Несколько дней спустя он придумал другую, более удачную. Четвертого января 1582 года он притворился невнимательным, вызвал массовую вылазку осажденных и встретил их страшным огнем. Потом в письме к уполномоченным он совершенно напрасно утверждал, что его армия не продержится больше недели, и просил их поторопиться с переговорами. Он только что доказал противное. Московские уполномоченные отлично это поняли. Одновременно с известием о происшедшем они получили от Ивана наказы самого примирительного содержания. Тогда, оставив в стороне Ливонию, они стали спорить только о подробностях.