Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

- Слишком часто жестокостью называют мужество. Зачем ты это повторяешь? Единственно, что сейчас нужно для твоего и моего счастья - это мужество.

Она ответила ему взглядом, раскрывшим ему еще никогда не бывалую в ней женскую мягкость, и - странно - он не усомнился, что это было ее готовностью к мужеству, которого он ждал. Они сели рядом на край кровати. Он держал ее руки и смотрел на нее.

В буйстве ветра, гулко раздававшемся за стенами, тишина комнаты была удивительно полной, и они слышали дыхание друг друга, несмелое потрескивание огонька в лампе, комариные песни в оконных скважинах. Под потолком с хрустом отщелкивали свое тик-так веселые ходики. Кириллу мелькнуло, что в Аночке наступало то примирение, которое еще минуту назад ей казалось невозможным.

- Я очень, очень прошу, когда ты судишь мои поступки, будь немного старше себя.

- Я, кажется, всегда была старше себя. Но зачем это?

- Я не имею права поступать только так, как мне приятно или как приятно кому-нибудь из близких. Я должен отвечать за свои поступки, понимаешь? - отвечать.

- Понимаю. Это не трудно понять. Отвечать перед всеми. А передо мной?

- Насколько могу, - ответил он и добродушно улыбнулся. - Знаешь, я, когда шел сюда, вдруг пожалел, что не сказал тебе об отъезде раньше.

Она стиснула ему пальцы.

- Значит, раскаялся в своем поступке?

- Я, наверно, недостаточно подумал о нем.

- Но неужели вечно, вечно надо думать о всяком поступке?!

Он ничего не ответил, а только нагнулся и приложил щеку к ее ладони. Она другой рукой попробовала его жестковатые, давно не стриженные волосы. Он поднял голову и стал опять смотреть на нее.

- Ах, ты, ты, - сказала она шепотом.

Он поцеловал ее. Она долго молчала, потом у нее появилась рассеянная и совсем новая улыбка.

- Ты подумал, как поступаешь? - спросила она чуть погромче, скосив на него большой потемневший глаз.

Он еще сильнее поцеловал ее. Отодвигаясь, она вытянула свой легкий, чуткий подбородок, глядя на окна.

Он вскочил, шагнул к столу и, наклонившись, одним шумным дуновением загасил лампу.

38

За ночь вьюга улеглась.

Едва начался декабрьский рассвет, Аночка вышла на улицу. Было странно тихо. Вдоль тротуаров лежали снежные волны, на которых застыла рябая зыбь, как на песках дюн. Мостовые посредине были голы, только кое-где по краям кособочились сугробы с острыми ребрами сверкающих верхушек. Вороны молча сидели на черных деревьях.

Спокойствие отдыхавшего после метели города не только не усмиряло волнения Аночки, но все больше бередило его. Она очень торопилась.

На вокзале недоспавшие, нетерпеливые люди неизвестно откуда появлялись, неизвестно куда исчезали, вдруг снова кучились и снова рассасывались. Двери маячили качелями, дребезжа и хлопая. То вдалеке, то где-то рядом, словно грозя ворваться в здание, шипели паровозы.

Аночка остановилась в главном зале, у дальнего окна на платформу, как накануне условилась с Кириллом. Его долго не было, так что она устала глядеть в толпу, роями качавшуюся от выхода к выходу.

Когда он показался, она не сразу узнала его. На нем был овчинный полушубок по колено, белые валенки, короткошерстая рыжая папаха. Он стал неуклюжим и не подходил к Аночке, а будто подкатывался.

- Ты не замерзнешь, - сказала она с улыбкой.

Он снял меховые варежки, на солдатский манер заложил их под мышку.

- Если бы ты заранее сказал, когда уезжаешь, я не пришла бы с пустыми руками.

Он взял ее руки, погладил каждый палец в отдельности, сказал:

- Они для меня никогда не пустые.

Минуту они глядели друг другу в глаза.

- Эшелон погрузился. Поезд у платформы. Нас сейчас отправляют.

- Уже? - проговорила она тихо, и взгляд ее сурово опустился.

- Пойдем, - сказал он.

Он вывел ее, держа за локоть, на перрон, и они пошли вдоль поезда. Из дверей катился пар, ледяные сосульки свисали с крыш, от товарных вагонов пахло лошадьми.

- Далеко? - спросила Аночка.

- Последний вагон.

- Идем тише.

Они не слышали ни криков, ни песен, упрямо споривших между собой на протяжении всего поезда, ни лихих переборов гармошки-саратовки. Они шли, шли, и шаг все замедлялся, помимо их воли.

Наконец они увидели Рагозина и возле него Веру Никандровну. Они постояли вчетвером, говоря о самых обычных вещах. Паровоз начал гудеть. Сильнее, гулче, перекатистее несся его бесстрашный голос, насыщая и содрогая пространство.

- Ну вот, - неслышно сказал Кирилл, глядя на мать, и обнял ее.

Потом он всмотрелся в Аночку, обхватил ее обеими руками и вдруг несколько раз кряду, до боли сильно поцеловал в губы.