Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Оба они хорошо знали, что для облегчения жизни полезно отыскивать в ней смешные стороны. И они старались шутить.

Никто из них не живал прежде в этих краях. Тамбов знаком им был по лермонтовской "Казначейше", и они соединяли его с "Госпожой Курдюковой" Мятлева. Козлов, в их представлении, уже тем воспроизводил тамбовский колорит, что славился конскими ярмарками. Ася, обладая памятью на стихи, очень к месту прочитывала слабоумные излияния мадам Курдюковой, и Пастухов с хохотом повторял их:

Мне явились, как во сне,

Те боскеты, те приюты,

Роковые те минуты,

Где впервые Курдюков

Объявил мне про любовь.

Раз, сидя на балконе и наслаждаясь мертвым сном уездного города, они отдавались тому умиротворенному течению мыслей, какое приходит звездной ночью, когда воспоминания сливаются с надеждами и неясно, надо ли строить расчеты на новое будущее или принять настоящее, как полное счастье.

- Упала звезда, - сказала Ася. - Ты что-нибудь задумал?

- Нет, ничего. А ты?

- Я тоже ничего. Я всегда не успеваю.

Они долго молчали.

- Пыль наконец села, - сказал Пастухов. - Слышишь, что-то похожее на запах пионов? В народе их зовут - марьин корень. Неужели еще доцветают где-нибудь?

- Да, правда, - солгала Ася. - Хотя для пионов слишком поздно.

- Странный аромат. Одновременно - розы и взмыленной лошади.

- У тебя странное чутье. Ты всегда разлагаешь запах на прекрасное и гадкое.

- Беру в сочетании, а не разлагаю. Запах неразделен, как чувство. Кто хочет разделить чувство на составные части - либо теряет его, либо лишен его от природы. Чувство всегда - хорошее и плохое вместе. Отдели от пиона розу или взмыленную лошадь - и не будет пиона.

- У меня нет ничего плохого в чувстве к тебе.

Он погладил ее колено.

- Ты женщина физическая. Преимущественно. Тебе присущи раньше всего свойства. Как звездам. У них нет качеств. Они ни плохие, ни хорошие.

Он засмеялся.

- Господи, какую я несу чушь!

Потянувшись к ней, он сонливо поцеловал ее в оба глаза.

Они опять долго не шевелились, потом Ася сказала так, будто разговор не прекращался.

- Знаешь, ведь это тоже - Мятлева: "Как хороши, как свежи были розы".

- Подумать, что он соблазнил Тургенева! Как у него дальше?

Она прочитала:

Как хороши, как свежи были розы

В моем саду. Как взор прельщали мой.

Как я молил осенние морозы

Не трогать их холодною рукой.

- Что это была за жизнь? - изумилась она. - Как люди должны были жить и что были за люди, чтобы могло появиться такое стихотворение?

- С такими рифмами! - сказал Пастухов. - Если бы эти розы всерьез продекламировал конферансье Гибшман - "Бродячая собака" полегла бы костьми от хохота.

- Нераздельное чувство! - вздохнула Ася. - Ваша "Собака" все рвет на куски. И каждый озирается на нее из боязни быть высмеянным. Искусству не осталось ни одного цельного переживания. Для него смешно, что мы смотрим на звезды. Смешно, что вспоминаем стихи Мятлева. Смешно, что любим друг друга. Для него все смешно.

Он усмехнулся, ничего не ответив. Барабаня ногтями по чугунной решетке балкона, он будто предлагал оставить разговор неоконченным. Но заговорил снова.

- Мне ни разу не удалось додумать до конца - что же такое искусство? Всю жизнь им занимаюсь - и не знаю, что это такое. Ради удобства считаю, что мне все ясно. Иначе ничего не создашь. Поймешь до конца - захочешь делать безупречно. Но безупречного искусства не бывало. Оно больше, чем наука, чем всякий иной идеальный мир, делает петли, ошибается.

- Ошибайся, мой друг. Ты ошибаешься прекрасно...

Они расслышали топот бегущего человека. Звук приближался издалека, от собора, высокой тенью раздвоившего небосклон, переместился на площадь, стал громче, и они одновременно различили в свете звезд темную фигуру, стремившуюся прямо к дому.

- Почему он бежит? Уйдем, - шепотом сказала Ася.

- Погоди. Может, его ограбили?

Но они все-таки ушли с балкона и продолжали слушать из комнаты. Взвизгнул блок калитки, застонала от стука дверь.

- Где спички? Это к нам, - сказал Пастухов, обшаривая стол.

Они не успели зажечь лампу.

Прижимая руки к сердцу, к ним наверх взбежал их молодой покровитель директор театра.

- Идемте вниз! К папаше! Скажу всем сразу!

Он задыхался. На лестнице он не утерпел - новость распирала его и вырвалась одним паническим словом:

- Белые!

Александр Владимирович обжег пальцы догоревшей спичкой. Остановились в темноте.

- Идемте, идемте! - торопил директор.