Он любезно подтянул щеки вверх.
- Что вы здесь - в такой пылище? Тьфу, изъело все в носу! Извините, я пойду. И вам советую, - на свежий воздух, ну, хоть в Липки. Прочистить мозги от этого сора!
Он мотнул головой на дом и элегантно приподнял панаму.
Улица показалась ему приятно красочной, он нарочно выбирал утешительные подробности и задерживал на них внимание - китайца, качающего головой в витрине чайного магазина, причудливые сосуды на окнах аптеки, наполненные яркими жидкостями, пестрые выставки сарпинок в Гостином дворе, барынь с птицами на громадных шляпах.
Но ему было бесконечно грустно. С пьесой не ладилось, вкус к ней пропал. Сезон был потерян, Москва прекратила телеграфные атаки, сменив ярость любви на равнодушие. Не хватало, чтобы театр потребовал неустойку. Пастухов видел себя обреченным на забвение. Вертелся в голове сумбурный сон, который ночью несколько раз обрывался пробуждениями, чтобы снова тянуться в тяжелом забытьи. Какие-то чемоданы стояли по всей комнате, и Пастухову надо было торопиться. Он силился засунуть в боковой карман чертежную готовальню, а она все выскальзывала наружу. Давно знакомый ему студент по фамилии Карлсон находился рядом - голый до пояса, розовый, полнотелый, с кружевным воротничком, как у Пьерро. Актриса с чернильными кругами вместо глаз курила папироску, развалясь на постели, Карлсон лег с ней рядом, а ее муж - робкий, трогательный человек в мундире путейца, - не замечая их, толковал Пастухову что-то о детском саде. Действительно, в соседней комнате кружились в хороводе дети. Их было много-много, и Пастухову надо было для них что-то сделать, но он не мог, потому что опаздывал к поезду, а у него все вываливалась из кармана готовальня. Он ловил ее, совал назад, под пиджак, а она опять падала. Тогда тихий путеец дал ему чью-то гребенку, и он начал причесываться. Он причесывался этой чужой гребенкой, поводя ею к затылку, против волоса, а волосы ложились книзу, на лоб, и Карлсон-Пьерро смеялся, поглядывая за ним бесцветными, стерилизованными глазами, и тянулось это нудно долго, а Пастухов опаздывал и спешил, спешил, в ужасе ощущая свою безрукость перед умножавшимися в комнате чемоданами.
Даже воспоминание об этом вздоре угнетало, и он испытал освобождение, когда в Липках, куда он забрел, его окликнул Мефодий. Расцвечиваясь своей толстогубой улыбкой, он пошел обок с Пастуховым, радушно говоря, что не видались сколько лет, сколько зим, что утекло много воды, - и прочие никчемности. Пастухов перебил его:
- Вот что, старик. Нет ли у тебя сонника?
- Ого! До сонника докатился! Заело! - хохотал Мефодий. - Сонника нет. А к одной старушке вещунье могу свести.
- В самом деле, что значит видеть во сне готовальню? Не знаешь?
- Это, брат, вот что, - переходя на серьезный тон Пастухова, сказал Мефодий. - Это когда долго не пьешь алкоголя, то начинают сниться научные приборы. Это интеллект берет верх над человеческим естеством. Готовальня это нехорошо.
- Я сам вижу, нехорошо. Но зря смеешься над суевериями, семинарист. Все семинаристы циники, давно известно. А вот Владимир Соловьев всю жизнь носил в кармане чернильный орешек, потому что был уверен, что орешек радикально помогает от геморроя.
- С философами бывает.
- Ну, изволь, - не философ, а художник. И какой художник - соловей! Левитан. Слышал? У него было расширение аорты. Так он глину таскал на груди. Целый мешок.
- Убедил, убедил, - сказал Мефодий, покорно клоня голову. - Да и напрасно меня бранишь за цинизм. Я ведь, правда, верю, что готовальня нехорошо: когда на Цветухина нападает изобретательский стих, он все бредит механизмами.
- Брось, пожалуйста, о своем Цветухине, - пренебрежительно буркнул Пастухов.
- Стыдно? - укорил Мефодий. - Вижу, что стыдно. Поссориться с таким другом! С таким человеком! Ведь Цветухин - гений!
- Дурак он, а не гений.
- Одно другому не мешает. Но я могу наперед сказать, что когда твой биограф дойдет до этого места, что ты прогнал из своего дома великого актера, он назовет это черным пятном твоей жизни.
- Плевать я хочу на биографа.
Резко остановившись, Пастухов с сердцем выкрикнул:
- Ну, пусть, пусть приходит ко мне твой гений! Я ничего не имею! Только я к нему первый - не ходок!
- Он гордый, он не пойдет, - даже с испугом возразил Мефодий. - Ведь это ты его выгнал, а не он тебя.
- Я тоже гордый.
Пастухов потянул Мефодия к скамейке и усадил его, грузно опускаясь вместе с ним.
- Черт меня связал веревочкой с тобой и с Егором! Ведь я не могу разделаться с идиотской подпиской о невыезде! Перестал работать! Подвел театр! Сиди здесь и жди! Чего, чего жди, спрашивается?!
Читать дальше