Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)

В углу, около занавески Парабукиных, пожилой ершастый плотник точил на бруске стамеску.

- Взял бы топорик да починил лестницу, - обратился к нему Мешков. Голову сломишь - взбираться сюда к вам.

- А мне к чему? Ваш дом, вы и починяйте, - легко ответил плотник, не отнимая рук от бруска.

- Ты что - в деревне? Не моя дорога - так не пройти, не проехать. Лестница-то общая?

- Небось деньги сбирать - так твое, а чинить - так обчее. Толстой какой нашелся. Обчественник.

Соседи по нарам засмеялись. Через узенькую щель занавески высунулась голова Парабукина с утонченными от худобы чертами лица и набухшим свежим синяком под глазом.

- Много ты понимаешь в Толстом, - слегка растерянно сказал Мешков.

- Понимаем, - вмешался Парабукин, откашливаясь. - Не вы один газетки читаете.

- А ты что здесь - чтения воскресные открыл, что ли? - спросил Мешков. - Толстовство, может, проповедуешь? Сколько раз говорено тебе, чтобы освободил угол? Ждешь, когда околоточный выселит?

Он обернулся к смотрителю:

- Ты чего глядишь? Сказано - очисть угол.

- Дак, Меркул Авдеевич, я ему, что ни день, твержу - съезжай, съезжай! А он мне - куда я на зиму глядя с детишками съеду? Сущий ишак, истинный бог.

- Я, Тихон, по-хорошему. Не серди меня, ищи другую квартиру, - сказал Мешков. - Мне подозрительных личностей не надо. За тобой полиция следит, а я тебя держать буду? Чтобы ты тут Толстым людей мутил?

- Задел вас Толстой! Поди, рады, что он богу душу отдал.

- Его душа богу не нужна.

- Еретик? - ухмыльнулся Тихон.

- Ты что себя судьей выставляешь?

- А кому же судить, как не нам? Он к нашему суду прислушивался.

- Какому это - вашему? Он был против пьянства, а ты пьяница. Вон морду-то набили, смотреть тошно.

- Против пьянства он был, это - конечно. А против совести не был.

Меркурий Авдеевич откашлялся, брови его сползли на глаза, он спросил внушительно:

- Ты что хочешь сказать про совесть?

В эту минуту занавеска раздвинулась, и Ольга Ивановна выступила из-за спины мужа. Затыкая под пояс юбки ситцевую розовую кофту в цветочках - под стать занавеске, - она заговорила на свой торопливый лад:

- Верно, Тиша, что верно, то верно! Он был совестливый. Он бедных людей не притеснял, граф-то Толстой, а всю жизнь помогал. Он бы мать с детьми на мороз не выгнал, а имел бы сочувствие.

- Что же к нему за сочувствием не пошла? Может, он чего уделил бы тебе? А ты за него схватилась, как он помер. С ним теперь поздно манипулировать. Из могилы небось не поможет граф-то твой.

- Злорадуетесь, что еретик умер, - повторил Парабукин с язвительным превосходством, как будто вырастая над Меркурием Авдеевичем и беря под защиту обиженную Ольгу Ивановну.

- Глупости порешь, - строжайше оборвал Мешков. - Христианину постыдно радоваться чужой смерти. Сожалею, а не радуюсь. Сожалею, что старец умер без покаяния, понял? Не очистил себя перед церковью, а умер в гордыне, нечестивцем, вероотступником!

- Ну да! Нечестивец! Анафема! Гришка Отрепьев! Как бы не так! Он чище тебя! Чище всей твоей кеновии со свечками и с ладаном. Кеновия только знает, что всякое справедливое слово гонит.

- Не гонит слово, болтун, а хранит слово. То слово, которое есть бог. Тебе это не по зубам.

- Мне много что по зубам, Меркул Авдеевич. Вот когда в зубы дают, это мне не по зубам. А в рассуждениях я не меньше твоего понимаю.

- Я тебе в зубы не даю. Синяк-то не я тебе наставил.

- Надо бы! Вы дяденька осторожный, знаете, кто примет зуботычину, а кто и ответит.

- Грозишь? При свидетелях грозить мне вздумал?

Мешков осмотрелся. Вокруг стояли ночлежники, ожидая, к чему приведет спор. Ребячье любопытство размалевало их жадными улыбками, будто они собрались перед клеткой, у которой озорник дразнит прутиком рассерженную и забавную птицу.

- Что же это он - против хозяина людей настраивает? - сказал Мешков смотрителю, застегивая пальто на все пуговицы, словно решившись немедленно куда-то отправиться искать защиту.

- Ты... этого... ветрозвон! Прикуси язык-то, - проговорил солдат.

Ольга Ивановна загородила собой мужа.

- Молчи, Тишенька, молчи. Твоих слов не поймут. Мы с тобой бедные, бесталанные, никто к нам не снизойдет. А вам, Меркул Авдеевич, должно быть неловко: человек больной, несчастливый, чего вы с ним не поделили?

- Толстого не поделили, - опять высокомерно ухмыльнулся Тихон.

- Оставь Толстым тыкать! - прикрикнул Мешков, немного присрамленный Ольгой Ивановной, но все еще в раздражении. - Имени его произносить не смеешь всуе! Он дарами редкостными отмечен, а ты лохмотник, и больше ничего.