Елена Криштоф - Сто рассказов о Крыме

— А лебедей меньше стало: вода пресная сбросовая в залив пошла, им не подходит…

Как трубили тогда лебеди, улетая! Душа рвалась за ними от плоской земли, от саманных хат, но куда ей было деться? Кто за меня объяснил бы Чечину, что это значит: "Татьяна, русская душою" и многое другое? Чечину, у которого нарисованные тушью на запястье часы вечно показывали без четверти двенадцать?

…Звезды в своем раннем осеннем блеске казались неестественно яркими. Ковш Большой Медведицы стоял прямо над Каркинитским заливом, и темная блистающая мгла словно бы шевелилась, перемещалась слоями там, в высоте, возле Млечного пути, но внизу было тихо и неподвижно. Внизу было бы совсем тихо, если бы не тревожные вскрики больших птиц, шорох жестких крыльев. Я долго прислушивалась, потом поняла: это всего-навсего гуси на сплошь механизированной ферме.

А утром я попросила подвезти меня к тому самому заливу с низкими, багряными от солероса берегами, где когда-то мы вспугнули лебедей. Через столько лет залив я не сумела отличить среди других: все они были похожи друг на друга, таинственны в своем повторении. И таинственна была такая простая земля Бакальской косы над плоским морем…

Впрочем, я не долго рассматривала ее, раздался Лешин вопиющий глас:

— Вон там, смотрите, не лебедь? По косе проскочим, а?

Проскочить, выяснить, не лебедь ли, нам не удалось: «рафик» забуксовал, выбрасывая из-под колес песок пополам с водой.

— Сели. Все. Сейчас по брюхо будет.

Сначала мы носили камни вдвоем, потом вышли на берег дядьки, ловившие бычков в лимане прямо так — руками в ямах, спросили:

— За трактором сбегать?

Леша решил подождать, дядьки тоже принялись искать плоские голыши под колеса. Но никто особенно не старался. Леша сообщил нам свой расчет: хватятся, пришлют хотя бы «козлика» узнать, куда мы провалились.

"Козлик" явился через полчаса, стали привязывать трос, определять, куда надежнее нас вытянуть, шофер «козлика» вдруг вспомнил:

— Подождите, по рации сообщу диспетчеру.

Рация была у «козлика», как в городском такси или "скорой помощи". По рации он передал, что мы явимся через полчаса. Через полчаса мы только вылезли из прорвы, не спеша двинулись, петляя между озерами, представляя, как нас ждут.

Меня промедление не огорчало, я думала о том, как меняет жизнь показатели и как удобна радиосвязь в нынешнем большом хозяйстве.

Да, это место называется садом Ярославского. Хотя сада давно уже нет, есть кладбище, а сам Ярославский лежит посреди кладбища под бетонной плитой, на которую слетели бетонные же шершавые голубки. Голубки эти совершенно не гармонируют со стелами и надгробиями большого воинского кладбища, которое организовал старик Ярославский весной 1944 года, когда наши освободили Керчь.

"Организовать кладбище" — как-то дико звучит эта фраза. Что угодно можно организовать: клуб, детскую площадку, кружок планеристов… А тут под редкой сенью одичавших абрикосовых деревьев одинаковые, как бы чисто застеленные плиты с изголовьями, все бело и светло от известки, от цветущих деревьев, от молодой травы. Спят дети.

Громко над ними сейчас уже не рыдают, деловито убирают могилы, раскладывают снедь: у кого жареный барашек, у кого длинные, как свечи, палочки чего-то сладкого, привезенного из Грузии. А на одной могиле, кроме сладостей и вина, чтоб было чем, уйдя с земли, скрасить долгий путь, — голубенькая наивная расческа, стопка полотенец, платки. Женщина, вся в черном, причитает на своем языке над могилой, посыпает ее зерном. Чего б, чего б она еще не привезла в Керчь из родного села, если бы это хоть на минуту помогло тому, кто в земле.

— Сын?

— Брат, — и протягивает мне фотографию вместе с тугой свечечкой грузинского поминального лакомства. — Один брат. Больше никого нет.

Слезы льются из светлых глаз, женщина вытирает их черным, длинным и прозрачным покрывалом и тем же покрывалом касается лица широкобрового мальчика на фотографии, как будто мальчик жив и только что умылся.

Выложив все припасы на могилу, женщина снова сыплет зерно под клюв бетонных голубков.

В сорок четвертом село называлось Баксы, и через него проходила линия фронта. Немцы всех выгнали из села; вместе со всеми, прихватив кое-что из пожитков, ушла обыкновенная, многодетная семья Ярославских. Одна из тех семей, что в трудную минуту подбадривает себя поговоркой "что людям, то и нам". Трудно? Страшно? Но ведь и всем так. Всенародное горе это называется — война. Так что не плачь, мать, не жалуйся, нам все же легче, чем другим: ни одной похоронки пока на сынов не получили.