Мовсес Хоренаци - История Армении

68

Плач об утрате Армянского царства родом Аршакуни

и патриаршества – родом святого Григора

Оплакиваю тебя, Армянская страна, оплакиваю тебя, благороднейшая из всех северных (стран), ибо отняты у тебя царь и священник, наставник и учитель; потревожен мир, укоренился беспорядок, пошатнулась правоверность, невежество утвердило иноверье.

Сокрушаюсь по тебе, армянская церковь, утратившая красу алтаря, лишенная отважного пастыря и его сподвижника[176]. Не вижу более твое разумное стадо пасущимся на зеленом лугу и у вод отдохновения или собранным в овчарню и защищенным от волков, но (вижу) рассеянным по пустырям и крутизнам гор.

Блаженны перемены первая и вторая[177], ибо то было время удаления жениха, и дружки, и ты, невеста[178], терпеливо и целомудренно охраняла супружество, как метко сказал до нас некий философ. А потом, в то время, когда кто-то бесстыдно посягал на твое беспорочное супружеское ложе[179], ты, невеста, осталась неоскверненной, хотя насилие изгнало жениха, а возгордившиеся сыновья отвернулись[180] от родителя, как это по праву делают по отношению к чуждому отцу или пришлому отчиму. Но ты и тут не явила себя отстраненной от всех, а в надежде на возвращение своего (жениха) вместе с его сотоварищем[181] призрела сынов не как с деверем, а как с сородителем родных детей. Но при (нынешнем) третьем уходе нет надежды на возвращение: он простился с телесной жизнью вместе со своим другом и сподвижником[182].

Хорошо им жить при Христе, покоиться на Авраамовом лоне, смотреть на хоры ангелов. Но ты неухожена в своем вдовстве[183], а мы жалки, лишенные отеческого надзора. Ибо мы куда более несчастны, чем тот народ[184] в древности. Ведь Моисей уходит, а Иисус не преемствует ему, чтобы вести в обетованную землю[185]. Ровоам был отринут своим народом, но на смену ему пришел сын Навата[186]; и не лев погубил Божьего мужа, а пришло его время. Илия вознесся, но не осталось Елисея, сильного духом чтобы помазать Ииуя[187]; да еще и Азаил был призван для истребления Израиля. Седекия был уведен в плен, но не видно нигде Зоровавеля, чтобы обновить государство[188]. Антиох заставляет покинуть веру отцов, и Мадатия не противится[189]. Вокруг нас бои и осады, и Маккавей не избавляет. Настали войны внутри и бедствия извне; бедствия от язычников и войны с еретиками. И нет среди нас наставника, чтобы научил нас и подготовил к бою.

Увы утратам, увы повести о несчастьях! Как я смогу вынести эти страдания? Как я закалю свой ум и язык, чтобы воздать словами отцам[190] за мое рождение и воспитание? Ибо они подарили мне жизнь своим учением и, воспитав, отправили к другим совершенствоваться. И в то время как они ждали нас, полные надежд, готовые восторгаться моими всесторонними познаниями и совершенной оснащенностью, а мы со своей стороны спешно двинулись из Византия[191] и неслись с безудержной быстротой, надеясь танцевать и петь на свадьбе[192],- ныне только стеною, поменяв пир на плач над могилой. Не довелось мне даже увидеть смежение их очей, услышать последнее слово и благословение.

Задыхаюсь от столь тяжелого горя, гложет меня тоска по нашему отцу. Где теперь взгляд его очей, кроткий и спокойный при виде праведных и грозный перед лицом нечестивых[193]? Где улыбка, оживлявшая его уста при встрече с добрыми учениками? Где сердечная приветливость при приеме служителей? Где он, надежда, услаждающая долгий путь, даритель успокоения после трудов? Исчез сплотитель, скрылась гавань, покинул избавитель, умолк увещевающий глас.

Кто теперь оценит наше учение? Кому будут в утеху мои, его ученика, успехи? Кто выразит отеческую радость по поводу сына, в чем-то превзошедшего его? Кто обуздает дерзость ополчающихся против здорового учения, которые, шатаясь и разлагаясь от любого слова, только и заняты частой сменой учителей и книг, как сказал один из отцов? Они равно обижаются на все слова, а сами являют дурной пример тем, что издеваются над нами и презирают нас как людей несостоятельных, чуждых какому-либо полезному умению. Кто же заставит их замолкнуть угрозой, утешит нас похвалой и определит меру слову и молчанию?

При одной мысли об этом стоны и слезы исторгаются из моих недр и заставляют вести горестные и скорбные речи. И не знаю, куда направить эти причитания и по ком проливать слезы; по бедному ли моему юному царю, отвергнутому вместе с потомством вследствие злого сговора и претерпевшему кончину до своей смерти, будучи бесславно сброшенным с престола[194]; или по самому себе, ибо исчез с моей головы роскошный венец – прекрасный и благодатный; по отцу ли и первосвященнику, с его возвышенным умом, распространявшему совершенное слово, каким он правил и упорядочивал, и, взяв бразды правления в свои руки, направлял людей и обуздывал языки, извергавшие чуждые речи[195]; или же по себе, покинутом Духом на терзания и безвыходность; по родителю ли своему, источнику учения, орошавшему справедливость, и подобно потоку, вымывавшему нечестие, или по себе, истомленному жаждой и завядшему от оскудения струи его наставлений; по бедствиям, уже постигшим нашу страну или по ожидаемым в будущем?