Лев Прозоров (Озар Ворон) - Язычники крещёной Руси. Повести Чёрных лет

Есть ещё один пример, самый, пожалуй, занимательный, но его я оставлю для послесловия.

Вопреки христианскому учению, строжайшим образом разграничивающему "Творца" и "тварь", русские крестьяне никак не воспринимали учения о сотворении мира.

Популярнейший духовный стих "Голубиная книга", бывший для "большинства бедняков" — и не только их — основным источником сведений о мироустройстве, не знает слов "создан, сотворён".

Все явления мира и общества "взялись", "стали", "пошли", наконец, "зачались" от лица, груди, очей, дыхания и пр. Бога. Мир, Природа не "тварь Божья", но Его тело.

Точно так же в записанном Глебом Успенским "Верую" в исполнении русского мужика бесследно выпадает всякий намёк на Сотворение: "Верую во Единого Бога Отца (…) и в небо и в землю. Видимо-невидимо, слышимо-неслышимо…", вместо "сотворившего небо и землю, видимым же всем творец и невидимым".

У Достоевского монашенка — личность, отрёкшаяся от мира для Христа, "живой мертвец"! — заявляет, что Богородица — это земля, а в этнографических материалах есть суровый запрет на битьё земли палками: "Бьют саму Мать Пресвятую Богородицу!", так что Фёдор Михайлович, очевидно, ничего не выдумывал.

В заговорах древнее именование Земли сливается с новой святыней в неразличимое единство: "Мать Сырая Богородица".

Итак, Земля не мёртвая, бездушная "тварь" — но Тело Божества.

Что было христианского в почитании крестьянами пророка Ильи или великомученицы Параскевы?

Кого из их деревенских почитателей волновали земные дела древнееврейского фанатика единобожия и римской первохристианки, их служение "Богу Авраама, Исаака и Иакова"? Да никого.

Иной мужичок из какого-нибудь Ильинского прихода ещё и обиделся бы смертно, скажи ему кто, что Илья-пророк был иудеем.

Здесь и сейчас нёсся в огненной колеснице по небесам некто по имени Илья, гоня туда или сюда грозовые тучи, посылая дождь на поля, поражая громовыми стрелами нечисть или неправедных, а то и просто непочтительных к нему людей, и чтили его не за давние заслуги перед "богом Израиля", а за дождь, за защиту от тёмной силы — здесь и сейчас!

Здесь и сейчас некто по имени Параскева пряла людские судьбы, отверзала источники, наказывала нерадивых хозяек, помогала при родах, следила за почитанием её дня — пятницы.

Илью чтили забитым на Ильин день, в складчину откормленным бычком и буйной пляской — "попляшу святому Илье!".

Параскеве ставили деревянные изваяния на распутьях, у колодцев и родников, жертвовали клочки пряжи, волосы, полотенца. И место этих святых в жизни русской деревни, и их почитание не были христианскими. Христианскими были только их имена.

Но почитали и других — "Богу молись, а чёрта не гневи!". Я уже писал об идоле лешего. В XV веке лесного хозяина звали "лесным Богом", в XIX — возносили ему молитвы — именно молитвы, которые сами так и называли, отличая от заговоров!

Молились и овиннику. Почитали по-язычески, жертвами (водяному — топили коня, или улей, или чёрного петуха, или конский череп; лешему — оставляли в лесу коня или хотя бы масляный блин или яйцо; домовому — оставляли в подпечке плошку с молоком, иногда обметали углы смоченным в петушиной крови веником и ставили горшочек каши на его "именины"; банному — душили и зарывали под порог бани чёрную курицу [1] На фоне всего этого презабавно смотрятся иные нынешние «неоязычники», блажащие при входе в дом или баню: «Слава домовому!», «Слава баннику!». Ребята, вы бы хоть поинтересовались, что Им самим от вас надо — ваши вопли или чего посущественней. Соловья-то баснями не кормят. ).

Но как святых чтили нехристианскими обрядами, так и на явно нехристианских существ распространяли обряды христианские.

Домовой и леший охотно принимали освящённые в церкви пасхальные яйца, домовые на Пасху выходили христосоваться — картина, по чести сказать, поражающая воображение.

Так и видишь, как навстречу возвращающимся с пасхальной заутрени по хрустящему снежку хозяевам вылезает из-за клети в синих вешних сумерках нечто мохнатенькое и радостно объявляет: "Христос воскресе!"

И более того, существовал особый обряд христосования с одним из самых склочных, взбалмошных и опасных обитателей мужицкого подворья — овинником. Священник с образами подходил к овину и провозглашал: "Христос воскресе!"

В это время владелец овина, лёжа в вывернутом мехом наружу тулупе в яме под овином, где разводили огонь для сушки снопов и которая, как подпечье в избе, считалась вотчиной Хозяина, ответствовал: "Воистину воскресе!"