Василий Глотов - Наедине с совестью

- Вот и хорошо. А как ты там со Шматко живешь? Не шумите? Мне редко приходится бывать у вас в бараке.

- Не нравится он мне, - откровенно признался Михаил. - Это урод какой-то. Сколько раз уже в карцере побывал - не помогло. Со всеми перескандалил. Называет нас олухами, идиотами. И на руку не чист. Недавно стащил у соседа колбасу и съел. Стали его укорять, а он нагло скалит зубы: "Уж больно я запах чеснока обожаю". А у меня в тот же день взял зубную щетку и начал чистить свои желтые клыки. Я не стерпел: вертонул его в умывальной.

- Слышал, слышал. Ты так легко вертонул его, что он из дверей пробкой вылетел. Не надо бы так, сынок. Хоть на таких внушение и не действует, но силу применять тоже не следует. Ты вгорячах мог его изуродовать. Вот и опять - преступление.

- Он что, жаловался? - спросил Молчков.

- Нет, от других узнал. Такие никогда не жалуются. У воров - свои законы. Они умеют молчать. Я понял их души.

- Он теперь сдержаннее стал. Прежде чем сделать что-нибудь, оглядывается. А до того, как пес с цепи, набрасывался на всех с кулаками. Меня это злило. Не люблю таких.

- Словом, я заметил, что Гвоздь стал тебя побаиваться. Это - большое достижение, очень большое!

Гусев отвернулся, плечи его вдруг затряслись. Он долго и от души смеялся, не поднимая морщинистого лица.

*

Медленно проходили дни, еще медленнее тянулись недели. Михаил постепенно привык к однообразию лагерной жизни, как привыкают к чему-то постоянному, неизменному, не вызывающему ни чувства радости, ни огорчения. Он уже закончил курсы лесопильщиков и теперь работал накладчиком у пилорамы. Впереди еще было несколько лет заключения, и Молчков твердо решил как можно лучше использовать это время, в совершенстве освоить кузнечное дело, пройти курсы плотников и столяров, научиться катать валенки и шить обувь из шевра и хрома. Возможности для этого были. К тому же он понимал, что постоянная занятость отвлекала от тоски и воспоминаний.

Частые письма Таси и Степана скрашивали его одиночество. Писали они каждую неделю, подробно рассказывали о жизни шахтерского поселка, о работе знакомых забойщиков, держали его в курсе самых основных и второстепенных рудничных дел. Искренность и бодрый тон этих писем будили фантазию Михаила, и он духовно чувствовал себя рядом с Тасей и Степаном. Это преображало его, на лице все чаще и чаще появлялась жизнерадостная улыбка. Молчкова тянуло к откровенному разговору с товарищами. Даже к Сашке Гвоздю изменил он свое отношение. Нередко теперь их можно было видеть вдвоем, сидящих на бревне во время перекура и весело разговаривающих. Под добрым влиянием Михаила Сашка тоже закончил курсы плотников и регулярно, хотя и без особого огонька, работал на сортировке плах и теса. Алексей Кузьмич радовался неистребимой энергии Михаила.

Однажды, прочитав письмо Таси, Молчков глубоко задумался. Это было под вечер. Письмо Михаилу принес на работу пилорамщик Мещихин. Молчков сразу же распечатал конверт, и глаза его быстро побежали по строчкам. Вдруг лицо Михаила помрачнело, на высоком лбу показались мелкие складки. Он отошел в сторону, присел на бревно и затих. Это заметил не только внимательный Алексей Кузьмич, но и все товарищи. Помолчав несколько минут, Михаил снова развернул письмо, написанное синими чернилами, и, не спеша, начал перечитывать:

"М и ш е н ь к а, д о р о г о й м о й!

Не сердись, но я не могу больше молчать о том, что так сильно волнует меня в последнее время. С каждым днем я все больше и больше думаю, что ты страдаешь не за свою вину. На днях в клубе шахтеров я встретилась с одной официанткой, и она своим рассказом подтвердила мои предположения. Люба, так ее зовут, видела меня, когда тебя судили, теперь узнала и разговорилась. Я отнеслась к ней доверчиво, и она рассказала мне, как вы со Степаном сидели в буфете и как придирался к вам Гришка Федько. Ты уводил Степана от скандала, а получилось, что остался виновным сам. Сердце подсказывает мне, что ты во имя чего-то, может быть, благородного, принял на себя всю тяжесть вины и постарался скрыть от меня причину своего поступка. Я не обвиняю тебя, Мишенька, возможно, ты сделал правильно, но мне порой бывает до боли обидно. Ведь твоя и моя молодость, которая никогда не возвратится, отдана на увядание. А во имя чего?

Степан с тех пор тоже сильно изменился. Он заметно постарел и стал каким-то молчаливым, осторожным. Недавно он привез мне тонну угля и двадцать килограммов муки, попросил принять все это бесплатно, сказав: "Это на зиму тебе". Я убедилась, что он тоже глубоко страдает и чего-то не договаривает. Не сердись, Мишенька, если я причинила тебе неприятности этим письмом. Пиши подробнее о своей жизни в лагере. Вчера перевела тебе деньги, а Степан отправил посылку яблок. Они очень хорошие. Будь здоров. Крепко целую.