Виталий Оппоков - Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917

Николай соглашается с этим предложением или делает вид, что соглашается. Вместе с тем пускается во все тяжкие, прожигая и пропивая государственные обязанности наследника, полковую службу, сыновний долг, чувство любви. Чтобы не думать о навязываемой ему заговорщической родней невесте, он готов день и ночь пропадать то у ног балерины Кшесинской, а то жениться на первой встречной еврейской девушке. И над всеми этими причудами витает, как дух смерти, как напоминание о том, что он должен совершить, имя Алике. Вот почему, не исключено, он так нервозно воспринимает смерть тети с этим именем.

12 сентября 1891 года, размышляя над ультимативными передрягами путешествия, во время которого его до смерти напугали и сделали ему, быть может, последнее предложение и предупреждение, он в датском королевском замке Фреденсборг оставил в своем дневнике запись, которая так похожа на гамлетовское сакраментальное «быть или не быть». Разве что издерганный российский принц, в отличие от датского, явился не сторонником приговоренного отца, а его противником.

«…Когда я пошел наверх поздороваться с Папа и Мама, — плачется в подушку-дневник напуганный наследник, — узнал о роковой вести, что дорогой, незабвенной Алике ночью уже не стало! Я не мог представить себе, чтобы это случилось наяву, все казалось каким-то зловещим сном. Боже! Что должны чувствовать и страдать д. Вилли, т. Ольга и в особенности бедный д. Павел. Не мог также смотреть без слез на Джорджи, Ники и Мини. Да! Все кончено! Как грозно проявил наш Господь свой гнев. Впрочем, да будет святая воля Его!.. В 3 часа отслужили панихиду по ней. Целый день все мы бродили как тени по комнатам и по саду. Маленький итальянец, [9] Неаполитанский принц, с 1900 года — король Италии Виктор-Эммануил III. так невпопад навестивший Фреденсборг, убрался в Копенгаген после завтрака… Решено, что мы едем завтра же в Москву — греки тоже! Обедали семейством в нашей столовой. Кому могло прийти в голову ровно месяц тому назад, когда мы сюда прибыли, что придется так неожиданно уезжать из этого милого места, в котором прежде находили спокойствие и радость настоящей семейной жизни. Во всем волен Бог!» (Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. С. 39.)

Здесь, в этих тягостных потаенных раздумьях, как и в речах каждого двойственного человека, несомненно, больше сказано между строк, чем в строках.

Николай знает, кому пришла в голову «ровно месяц тому назад» задумка (конечно, придерживаясь излагаемой версии) убрать российского императора при участии сына по культовому масонскому сценарию — на этот раз с розыгрышем спектакля на шекспировские мотивы. Он ведает и о другом: Александру III преподнесен кубок с медленно действующим ядом, и это уже не царь возвращается из Фреденсборга в Москву, а «тень отца Гамлета». В течение двух лет отрава постепенно разрушает могучий организм. В январе 1894 года происходит первый тяжелый приступ неведомой болезни, от которого царю на некоторое время удается оправиться, но не настолько, чтобы побороть надвигающуюся смерть. Он умер в тяжелых муках, и его огромное тело, еще не успев остыть, уже источало трупный запах и разлагалось изнутри от разъеденной ядом плоти.

Наследник же, не предав тела отца земле, не справив святой тризны по нем, не выдержав и года, как должен был поступить православный христианин, да и вообще любящий сын, не вступив, в конце концов, на престол, торопится сыграть свадьбу с Алисой-Викторией-Еленой-Луизой-Беатрисс… Такими были условия, надо полагать, сговора буржуазного интернационала. На таких условиях Николаю отдавался трон и происходило запугивание в Оцу.

О мнимом покушении на наследника российского престола почему-то сложилось твердое мнение: он стал жертвой психопата-маньяка. Но никто публично и последовательно не проанализировал обстоятельства происшествия. Никто не задумался над тем, почему сам Николай, изо дня в день ведший тщательно свои записки, внося в них всякий вздор, не попытался рассказать о подробностях покушения на него, а когда заикнулся об этом, сразу же разразился бранью в адрес князя Барятинского, который «позволил себе» уточнить некоторые подробности происшествия. Редко кто, создается впечатление, вчитывался и в воспоминания другого очевидца инцидента в Оцу — князя Ухтомского, хотя ссылки на его роскошное издание можно встретить довольно часто. Похоже, что пользуются только его выводами, в которых именно версия о маньяке-одиночке и трактуется.