Натан Эйдельман - Твой XIX век

Все-таки Россия далеко, и даже язык несколько переменился. „Что значит перебои сердца?“ — спрашивает она у собеседницы. В ее годы таких слов не употребляли. Иногда в письме вдруг попадается старинный, пушкинских времен, период или явный „галлицизм“…

Ее мучит мысль о том, что она устарела, отстала, и — одновременно — ощущение, что в чем-то весьма важном как будто и не устарела и не отстала.

А меж тем XX век набирает скорость.

М. К. Рейхель — М. Е. Корш

(без даты. Видимо, конец 1910 года.):

…С авиатиками много несчастных случаев, то и дело летят вниз и убиваются… Нельзя не удивляться, сколько людей жертвуют жизнью, чтоб достичь возможности покорить себе воздух, и сколько успехов уже достигнуто, но нельзя не признать, что у прогресса страшный желудок.

21 ноября 1910 г.

Милая Маша!

Скончался наш великий писатель и наш великий боец за все человеческое. {72} 72 Л. Н. Толстой. Это наш общий траур… и я не могу и за тридевять земель не приобщиться к нему. И здесь в газетах были частые известия, а сегодня очень прочувственные слова… Мир славному труженику и вечная память в буквальном смысле слова…

29 ноября

Милая Маша!

Вчера прислал мне мой знакомый „Русские ведомости“, которые ему прислали из Москвы. Какая великая скорбь идет на нашей земле, какой подъем всех сердец и какой свет во мраке… Пиши мне все, что переживаешь в это знаменательное время, у меня никого нет вблизи, кому это так к сердцу лежит, и я только мысленно несусь в родные стороны…

14 января 1911 г.

…Силы истощаются, и я не думаю, что еще долго проживу. Сегодня видела так живо во сне А.И.Г., еще довольно молодым, он много говорил, и я все старалась поближе быть к нему, чтоб все слышать, но ничего не удержала, когда проснулась…

Я мучаю тебя своими глупыми настроениями, видно, что человек под старость, как моя, теряет масштаб. Особенно когда не спится ночью, ползет всякая дрянь в голову. Если подумаешь, сколько переживают другие и сколько надо переносить, то не вправе требовать для себя больше…

„Начальнику штаба Вольного русского слова“ довелось видеть начало, расцвет и угасание Вольной русской типографии. Были сотни и тысячи „Колоколов“, где „спрессовывались“ письма, рассказы, слухи из России.

Была злобная кличка Герцена в „верхах“ — „Лондонский король“ ( „кто у нас царь — Александр Романов или Александр Герцен?“ ).

Затем 1862-й, 1863-й, 1864-й. Расправы в России, в Польше. Резкий спад общественного движения.

В конце 1860-х годов в России затишье. Новый вихрь поднимется лет через восемь — десять. Совсем мало — в книжке по истории, и очень долго — в жизни.

Герцен из Лондона переезжает в Швейцарию, пробует одно, другое, третье, чтоб оживить, согреть дело. Житейские невзгоды заставляют и Рейхелей снова пуститься в путь, на этот раз из Германии в Швейцарию. В 1867 году Герцен и Рейхели встречаются в Берне. За пятнадцать лет они обменялись сотнями писем, но не виделись ни разу (лишь Адольф Рейхель привозил из Парижа детей Герцена).

Снова, как и в 1852-м, в жизни Герцена черные месяцы:

„Колокол“ в 1867-м прекращается.

Разрыв с большинством старых москвичей — на этот раз полный и окончательный.

Новая семья не приносит счастья.

Двое малышей от второго брака умирают в один день.

Тяжелая личная драма, душевная болезнь старшей, любимой дочери Таты.

Первый черный год, 1852-й, был болезнью сильной, но не смертельной, выработавшей иммунитет, сопротивление. С того года начался подъем — типография, „Былое и думы“.

Новые испытания в принципе могли бы перерасти в новый апогей: впереди была Парижская коммуна, новый общественный подъем в России. К тому же Герцен до последнего дня все повторяет:

Mut verloren — alles verloren.

Da war'es besser nicht geboren.

Но сколько же может вынести один человек?

Последнее письмо Герцена — М. К. Рейхель(из Италии):

22-23 ноября 1869 г.

За ваше доброе письмо обнимаю вас, старый друг, и еще больше: сообщу вам хорошие вести. Тату мы привели почти в нормальное состояние — мы ее отходили и отласкали от черной болезни… Только такое колоссальное здоровье, как мое, все вынесло.