Сергей Григорьев: Буек

Хренкову предстояло говорить речь после командира.

Боцман не понимал, что с ним творится. В голове словно помпа качает. Все ему было противно до озноба. Он оглядел могилы в сухой, желтой с древесиной земле.

"На подобной земле папиросный табак садить, а не хоронить в ней героев", - ворчал он про себя.

Могилы были вырыты неаккуратно и чересчур в квадрат.

"Говорил, положить в одну братскую: вместе на фронтах бились, сообща тралили, вместе погибли, и лежать бы, чувствуя плечом товарищей... Да и море отсюда видно - чисто, как на акварели... Из могилы встану - на море взгляну! "Нет, товарищи, они не встанут, наши погибшие товарищи, чтобы взглянуть на родную стихию!"

Впрочем, последние слова уже не из воркотни себе под нос, а из надгробного слова, когда настала очередь Хренкова. Ворчал он басом, а заговорил, сам того не ожидая, да и всех удивил, - чуть не бабьим голосом. Срываясь с голоса, он продолжал:

- Бывало, говорили так: "покойтеся в мире", но я скажу, товарищи: пусть они не покоятся, а беспокоятся, вот как теперь в жестоком сердце беспокоюсь я... И вижу у всех вас, товарищи, тоже неспокойно бьется сердце. Не скажем им: "Пусть будет вам земля легким пухом". Нет, товарищи! Пусть она им будет столько же тяжелой, как и нам теперь тяжело на сердце!..

У Хренкова пресекся голос.

Старшина музыкантов, думая, что оратор кончил речь, приставил ко рту корнет-а-пистон и как-то животом подал знак музыкантам. Однако и сам он, и все оркестранты тут же спохватились: речь только еще началась.

Один лишь бас-геликон крепко гукнул раз, испугался и, выпучив глаза, закрыл ладонью амбушюр своей громогласной трубы.

Боцман Хренков сурово сдвинул брови и, грозно глядя в растерянное лицо контрабасиста, нашел наконец голос и заговорил своим знаменитым в отряде басом, так, что, пожалуй, и на рейде было слышно:

- Вот! Ну что ты сделал? Ты испортить мог торжественный, хоть и горестный момент! Но нет, никто не испортит нам нашей глубокой печали. Ты сам себя уничтожил, друг... Глядите, товарищи, он выходит хоронить героев и даже трубу не почистил.

И в самом деле, хоть и на геликоне играло солнце, но тусклее (или это так всем показалось после слов Хренкова), чем на других трубах.

- На советском флоте, какая бы ни была печаль, все должно так сверкать, чтобы сердце прыгало! Скоро, долго ль, мы должны пойти в великий бой и пойдем - за дело Ленина! А потом мы, после победы, придем сюда, на гору, и тихо скажем нашим погибшим бойцам: "Победа, товарищи, победа! Враг уничтожен на всех морях!" Теперь дуй! - прибавил тихо Хренков, ненавистно глядя в лицо геликонца.

Оркестр грянул. Только у геликонца свело губы, словно он лимон съел, и он никак не мог выдуть звука. А у парня из глаз по щекам покатились слезы.

- То-то! - отводя от него взгляд, буркнул Хренков. Он, щурясь, окинул недовольным взором скат горы, покрытой густо сорняками.

Пониже горы виднелись белые под красной черепицей домики опрятного городка, а дальше, за щеткой мачт рыбачьих баркасов, - исчерна-синий рейд, подернутый серебром ряби. И лиловая даль моря под белесым небом... Чисто, как на акварели!

Плавучий пес

Хренков не мог успокоиться: возвратясь с похорон, матросы нанесут на корабль пыль - у всех в желтой цветени от сорной травы и ботинки и брюки чуть не по пояс. А этот парень с геликоном еще выдумал объясняться:

- Ты пойми, Егор Степаныч! Разве я без сердца? Мази выдают что на корнет, что на мой бас, а какая поверхность? Сравнить нельзя. Кабанья голова в мою трубу влезет...

- Что ж тебе, позолотить трубу?

- На что лучше! - отозвался геликонист, не поняв, что боцман ядовито шутит. - Весь бы оркестр позолотить: красота!

- Эх ты, кумпол! - Хренков отвернулся.

На корабле еще неприятность: на палубе вдруг тявкнул пес. А ребята, стоя кружком, хохочут.

- Откуда пес на корабле? - загремел Хренков.

- Степушка, докладывай!

Матросы расступились. Вперед вышел Степушка. У него на руках барахтался явно молодой, почти щенок, но крупный пес.

Степушка протянул боцману пса:

- Гляди, Егор Степаныч: лапа - во! Плавучий пес, должно быть.

- Где взял?

- Как с похорон шли. Мальчишки вели его топить за молом. Я отнял.

- Топить пса? Эх ты, мальчик с пальчик!

Ребята загрохотали.

- Мальчик с пальчик!

Удачно сострить - значит не только развеселить других. Егор Степаныч и сам смягчился:

- Если будешь гадить...

Егор Степаныч пошевелил пальцами над псом так, что, право, можно было испугаться за щенка... Пес ласково тявкнул и потянулся лизнуть грозную руку.