Соломон Бройде - В плену у белополяков

Солнце не дает поезду обогнать себя. Оно бесстрастно выжигает все углы нашего вагона и пламенеющим спектром своих лучей расстреливает в упор спутника по купе.

Я осторожно слежу за борьбой человека с солнцем. Человек перехватывает мой взгляд, с отчаянием бросает очки на подушку и просит позволения снять сорочку.

Синие ленточки почти правильными, параллельными рядами тянутся по его плечам, чуть слабее выделяясь на кистях рук.

Строю загадки: корабль стоял в экзотическом порту. Молодой матрос решил не отставать от своих старших товарищей и от прочно установившихся традиций, он терпеливо перенес операцию превращения в зебру, которую над ним проделал туземный художник, вооруженный иглой и краской.

Круглая голова моего соседа с русыми, чуть тронутыми сединой волосами плотно прижата к подушке, его глубоко сидящие глаза разглядывают меня испытующе из-под навеса густых рыжеватых бровей.

Он как-будто конфузится за свою, не совсем обычную, полосатость, но в глазах его прячется лукавая усмешка.

Не сдерживаюсь и подаю реплику:

— Эк вы себя разукрасили!

— Гм… — улыбаясь, произносит спутник.

— В Полинезии? — продолжаю я.

— Ближе, — улыбается спутник.

— Но не на Рижском же взморьи живут папуасы? — язвлю я.

— Пожалуй, угадали, именно вблизи этих мест.

Он спокойно встает со скамьи, приводит в порядок свои вещи и вновь ложится в непринужденной позе человека, принимающего солнечную ванну.

В свою очередь закрываюсь газетой, но стоит лишь взглянуть на спутника, как встречаю его ироническую улыбку, которую тот уже не старается скрыть.

— Любопытная работенка, правда? — спрашивает он.

— Да, но любопытно узнать, где вас так обработали?

Спутник лукаво и молча усмехается.

Раскаленный шар солнца медленно уползает за синеющую вдали цепочку гор. Пышно колосятся июльские хлеба. В раскрытые окна вагона врываются степные запахи и вместе с ними освежающее дыхание необозримых кубанских просторов. Разбрасывая золотые искры и клочковатые клубы дыма, устало пофыркивая, паровоз замедляет ход, приближаясь к крупной узловой станции.

На лице спутника грустная озабоченность.

— Вы бы, товарищ, за кипятком сходили. Неохота одеваться.

В его мягкой сконфуженной улыбке проскальзывает опасение, как бы я не отказался.

Торопливо беру со стола чайник и бегу в отдаленный угол перрона, где уже выстраивается очередь нервно несущихся поездных жителей.

Когда я, обжигая пальцы, возвращаюсь в купе, в нем уже наведен образцовый порядок. Мой сосед, облаченный в сорочку, делает последние приготовления к чаепитию. Его плотная коренастая фигура налита спокойствием и уверенностью. Взгляд стал более строгим и сосредоточенным.

Молча завариваем чай и начинаем беседу.

— В вас сильны еще романтические бредни. Вам все мерещится, что в пустынных дебрях Африки живут жестокие охотники за скальпами и что я жертва их сурового искусства. Вы ошиблись, это не татуировка. Это следы многочисленных ударов, нанесенных мне «культурными людьми», предки которых считались самыми галантными рыцарями Европы.

Я чувствую, как краска заливает мое лицо до кончиков ушей. Мне становится неловко за себя, за свои легковесные и пошлые помыслы о фанфаронистом матросе дальнего плавания.

— Изо дня в день нас, красноармейцев, нещадно избивали. Я — один из немногих, оставшихся в живых и на своей спине запечатлевших незабываемые следы классовой расправы над безоружным пленником. Уже десять лет прошло с тех пор, утекло, как говорится, много воды, но память цепко хранит мельчайшие подробности, связанные с моим пребыванием в этих экзотических краях, где шомпольная практика стала одним из методов государственного управления.

Он нервно закуривает папироску, делает глубокую затяжку и на минуту погружается в воспоминания. Сурово-скорбная складка проступает у его плотно сомкнутых губ.

Преодолевая волнение он начинает, как бы нехотя, выталкивать из себя слова, из которых постепенно слагается зыбкая ткань длинного повествования, жутко впечатляемого по своей драматической насыщенности.