Филипп Эрланже - Резня в ночь на святого Варфоломея

И этот двор, раздираемый разногласиями, и взбудораженное население, которое шельмует Колиньи, когда, окруженный сподвижниками, он покидает свои крепости, чтобы вести Францию к ее новому жребию.

Г-н адмирал прибывает ко двору, окруженный таким ореолом, что нелегко судить о нем сколько-нибудь объективно. С юных лет посвященный мечу и огню, он столь многого достиг в искусстве войны, что корона вынуждена была отступать перед ним шаг за шагом. Его небывалая удача снискала ему благоговение одних и дикую ненависть других, но почти все признавались, что не могут не уважать его.

В пятьдесят два года Гаспар де Шатийон отнюдь не был патриархом, каким его скоро представит легенда. Весьма богатая вдова Жаклин де Монбель, дама д'Отремон, полюбила его, еще не зная, и продолжала любить после того, как увидела. Они недавно поженились, так как Жанна де Лаваль уже три года как умерла.

Колиньи — человек высокого роста, степенный, спокойный, привлекательный, слегка заикающийся, истинный патриций, который напоминает своего дядю-коннетабля своей грубостью, особенно в речах, лишенных нюансов, своей суровостью и навязчивыми идеями. Как Монморанси в критические моменты перебирал четки, так его племянник пожевывал зубочистку, что вошло в легенду. Прежде говорили: «Храни нас Бог от коннетабля с его четками!», теперь же: «Храни нас Бог от адмирала с его зубочисткой!» Его седая борода, его старомодное платье, его суровость казались постоянным укором молодым аристократам, беспокойным, буйным, сплошь в самоцветах и перьях. Никто не поверил бы, что он некогда начинал свою карьеру как придворный. Между тем, если он еще до тридцати лет стал главнокомандующим пехоты, а немного спустя адмиралом Франции, он обязан был этим своему дяде и возлюбленной короля, которая умело поддерживала равновесие между фаворитами Генриха И. Войны против Австрийского дома дали ему повод блистательно соперничать с Франсуа де Гизом, но по темпераменту он больше походил на политика, нежели на военного. Сдача Сен-Кантена явилась тому красноречивым доказательством. Он героически защищал этот город, но затем битва при Сен-Лоране разбила всяческую надежду. Колиньи не был намерен тогда бороться до конца, на что рассчитывали солдаты. Он первым устремился к бреши, которую охранял и в которую еще не вошел ни один испанец. Он протянул свою шпагу, рекомендуя другим назвать его, чтобы избежать досадного презрения. Да такого, что герцог Савойский изрядно колебался, прежде чем узнать его! 47 47 См. его «Discours» — об обороне Сен-Кантена. Разумеется, племянник коннетабля поступил так отнюдь не из трусости, но из расчета: Гизы слишком усилились бы, если бы он погиб!

С другой стороны, ему нельзя было бы приписать никакой задней мысли, когда он принял кальвинизм. Здесь — главный источник его славы в эпоху, когда честолюбие крупных вельмож почти всегда скрывалось под религиозной маской. В 1561 г. папский нунций свидетельствовал, что среди высокопоставленных протестантов только адмирал не ставит свою веру на службу политическим комбинациям. В двух отношениях Гаспар де Шатийон полностью отличен от людей своей касты и своего времени: он неподкупен (но небезразличен к своему положению, как показывают условия, на которых он согласился вернуться к королю); он привержен только принципам и презирает людей, презирает тот эмпиризм, который стал правилом для госпожи Медичи. К его несчастью и несчастью его страны, эти принципы встретили трагическое сопротивление. Страстный кальвинист, верный своему королю, озабоченный величием своей страны. В течение многих лет Колиньи пытался примирить эти три чувства. Вот почему он внушал такое доверие Екатерине, которая ввела его в правительство. Вот почему он остался в стороне от Амбуазской «заварушки» и не раз и не два осуждал дикую затею принца Конде.

Увы! В 1562 г., когда вспыхнула гражданская война, он счел себя обязанным выбирать между интересами своей религии и своей родины. Ему желали представить доктрину, способную оправдать слишком резкие пункты Хемптон-Кортского договора. Эта доктрина оказалась столь малоубедительной, что адмирал предпочел обвинить в превышении полномочий своего посланца, видама Шартрского. Как бы то ни было, но самая искусная каруистика не изменит следующего: адмирал Франции, управляющий от имени короля городом Гавром, передал его англичанам и дал им надежду на Кале, Дьепп, Руан. В итоге он сделал свою страну столь же уязвимой, сколь и во времена Карла VII. В итоге он дал скверный пример вождям другой партии, которые, разумеется, не отказались от испанских субсидий, но все же никто из них не посмел дойти до отчуждения части земель Короны. Он сделал свой выбор между лояльностью и верой.