Роман Гуль - Азеф

- Войдите! - крикнул Савинков.

Как бы приседая, в комнату вошел старый еврей в потертом сюртуке с пугливыми глазами. Танцующей походкой он шел к столу и сел.

- Здравствуйте, господин Семашко, - сказал он, лицо пересеклось многими морщинами.

- Я не имею чести вас знать.

Вошедший улыбался, как старый друг, улыбаясь, рассматривал Савинкова, словно собирался писать с него портрет.

- Мы кажется с вами немножко знакомы, господин Семашко?

- Что вам угодно?

- Вы ж писатель Семашко, мне угодно вас пригласить для сотрудничества.

- Я представитель фирмы резиновых изделий братьев Крамер. Вы ошиблись, потому, простите пожалуйста, - Савинков встал, указывая вошедшему на дверь.

- Что значит вы не писатель? Что значит вы представитель фирмы? Моя фамилия Гашкес, но если вы не хотите продолжать разговор. - Гашкес пожал плечами,. фигура стала до жалости узкой. Он встал и идя к двери, дважды оглянулся на Савинкова.

"Готово. Следят. Сейчас за Гашкесом ворвутся жандармы". И когда Гашкес еще не дошел до двери, Савинков уже обдумывал, как выбежит из номера и в гостиницу не вернется.

В коридоре было тихо. "Черным ходом, во второй двор". Савинков накинул пальто, отшвырнул шляпу, взял кепи, подбежал к зеркалу. Взглянул.

Выход на черную лестницу был в самом конце. На Савинкова дохнули прелость, смрад, вонь кошками, помоями, отхожим местом. Он спускался. В голове билось "не убегу, схватят, виселица". Он был уже на пыльном дворе. С дворником ругался какой-то тряпичник. Савинков сделал несколько шагов по двору. Но было ясно, двор не проходной. Стало быть выходить надо на улицу, где у ворот сыщики и жандармы.

Савинков стал у отхожего места, как бы за нуждой, смотрел в ворота, ждал не мелькнет ли пустой извозчик. И когда дворник закричал:

- Чего пристыл, нашел место, лень зайти то, чооорт! Савинков увидал, легким шагом мимо ворот проезжает пустой лихач, сидя на козлах полубоком.

Савинков махнул и бросился к воротам. Натянув вожжи, лихач стал посреди улицы. Замедлив бег у ворот, Савинков быстрым шагом, не глядя по сторонам, пересек улицу. И прыгнул в пролетку.

- Что есть духу за Невскую! Гони!

Рысак бросился с места, размашисто откидывая рыжие в белых отметинах ноги. Савинков оглянулся. У подъезда гостиницы метались швейцар, фигура Гашкеса и два гороховых пальто побежали на угол, очевидно за извозчиком. Но лихач не оглядывался, только смотрел, как бы в страшной резвости призового коня не раздавить случайную старуху. Лихач несся, крича - "Ей, берегись!" - Мимо Савинкова летели улицы, переулки, прохожие.

"Ушел, ушел", - радостно думал Савинков, когда взмыленный рысак уменьшал бег к Невской заставе. Улица была пустынна. Савинков сошел с извозчика, расплатившись, вошел в первую попавшуюся пивную.

В пивной никого не было. Савинков заказал битки по-казацки и бутылку калинкинского. - "Плеве будет жить", - думал он. - "Надо снимать товарищей. Но где же Иван Николаевич?"

6

Эти дни в Берлине Азеф прожил, волнуясь. Из Петропавловской крепости кто-то передал в партию записку о том, что Гершуни и Мельников преданы. Жандармский поручик Спиридович оказался глупее, чем думали. Это было первое дело поручика. Он неумело торопился с расследованием и арестами по делу Томской типографии. Откуда то выплыл слух о предательстве. И как было не выплыть. Жандармы промахивались, не щадя агентуру. Азеф говорил, чтобы транспортистку литературы фельдшерицу Ремянникову, не трогать. Ее взяли. Просил оставить главу московского "Союза социалистов-революционеров" Аргунова. Арестовали и его.

Азеф волновался. Надо было выжидать. В голову лезло с деталями конспиративное свидание с Аргуновым в Сандуновских банях. Голые, в номере с зеркалами обсуждали они планы "Союза". Азеф припоминал непохожесть тел в зеркалах, - его и Аргунова. Он толстый, с громадным животом, грудь и ноги в черных вьющихся волосах. Всё время намыливаясь крупной пеной, растирался мочалкой, выплескивал воду из шайки. Тощий Аргунов в голом виде был смешон. Стоял голый, всё говорил. Когда номерной постучал в дверь: - что, мол, час уже прошел, Аргунов надевал белье на сухое тело. А Азеф растирался цветным полотенцем, приседал и крякал. Аргунова нельзя было трогать. Азеф понимал. А они сослали его в Якутскую область.

У Азефа был математический мозг. Он хотел ясности. И писал Гоцу: "Дорогой Михаил, меня мучит совесть, что товарищи в Петербурге брошены на произвол судьбы, кабы не случилось чего, в особенности с Павлом Ивановичем, он горяч и плох, как конспиратор. Но поделать ничего не могу, в Берлине задерживает техническая сторона дела.