Вилем Балинт: Жизнь в родной земле

Мне поручил работать по линии борьбы с конокрадами, убийцами, ворами и другими уголовными преступниками. За работу было мне обещано 30 % с найденного у воров и конокрадов имущества.

В это время вблизи селения Ярмолинск было произведено нападение с убийством и ограблением. Убили еврея торговца и крестьянина — возчика. Мне было поручено расследовать это дело и найти виновников. Из расспросов жителей я узнал, что в то приблизительно время через селение проходили два цыгана. Загримированный сам под бандита и босяка, пошел а из села в село искать этих цыган. В селении Михал-Поле, на базаре, действительно мне удалось набрести на этих цыган. Выдавая себя за конокрада, завязал я с ними знакомство. Из разговоров с ними я выяснил, что лошади, которых они продали, были определенно краденые. Лошадей я у них купил и одновременно немедленно донес куда полагалось. Цыган этих арестовали, на око арестовали и меня. Отвезли нас в Проскуров и там посадили в Чека. Мне вменили в обязанность выведать их сообщников и выяснить — кто выдавал им лошадиные паспорта. Это мне удалось. При чем дело это приняло самый неожиданный оборот. Оказалось, что цыгане были лишь своего рода ширмой и исполнителями, главными же членами руководителями, душой этой разбойничьей шайки было целое осиное гнездо: председатель ГПУ, начальник милиции и секретарь горсовета Михал-Поле. Эту тройку немедленно арестовали и посадили в Проскуровское Чека. Что с этой шайкой потом сделали — не знаю, вероятно расстреляли.

Это было первое и последнее дело моей работы, как сексота. После этого я удрал обратно на Дон. Из обещанных 30 % мне, конечно, ничего не дали, заплатили лишь расходы.

Между прочим, когда нас, после ареста в Михал-Поле, вели в Проскуров — в одном селении жители, когда узнали, что ведут конокрадов и убийц, хотели устроить самосуд. С большим трудом охрана нас отстояла. Тем не менее, несколько основательных оплеух я все-таки успел от крестьян получить. На этом мое сотрудничество в Чека и окончилось.

— Вот я слушаю вас и прихожу все больше и больше к тому заключению, — обращаюсь к подсоветскому собеседнику, — что было время, когда вы тоже — если и не были коммунистом, то, во всяком случае, желали им быть. Временами вы были невидимому, довольно активным помощником большевиков; что ни говорите, но простого смертного там не назначат председателем профессионального рабочего союза. Принимая это во внимание, мне бы хотелось знать, что, собственно, заставило вас разочароваться в коммунистическом учении и переменить свое первоначальное, по меньшей мере, благожелательное отношение к коммунистам и к их идее на отношение резко отрицательное, мало того, на отношение весьма враждебное. Это безусловно послужило одной из главных причин вашего решения уехать из СССР, к себе на родину.

— Да, господин инженер, ваше заключение совершенно правильное. Не буду скрывать, было время, когда я был почти стопроцентным большевиком. Больше вам скажу: я даже окончил там двухгодичную политшколу. Самостоятельно работал по линии ликвидации неграмотности, по пропаганде ударничества, был членом союза по охране труда, т. е. шишкой, с советской точки зрения, довольно серьезной. Передо мной директора колхозов, совхозов, МТС и т. д. дрожали, как осиновые листья, когда я производил ревизию их работы.

Помню, директор колхоза «Коминтерн», азовского района, коммунист Кочергин и его помощник коммунист Главатый, за халатное отношение к работе были, по моей ревизии, сосланы на два года в Соловки.

Относился я к своей работе очень честно и добросовестно. Все принимая за чистую воду. Был тогда я очень идейным человеком, глубоко верил в то, что трудовому народу будет житься хорошо и легче. Да и неудивительно. За двухгодичную службу свою у Пишванова я видел очень хорошую беззаботную жизнь простого народа. А тут появись вам тогда большевики, с их широковещательными программами и обещаниями еще лучшей райской жизни. Я им тоже тогда, дурак, поверил. Но не тут то было, «чем дальше в лес, тем больше было дров», — чем дальше правили большевики, тем больше и больше я видел, что богатый край приходил в очевидное запустение, а народ бедствовал. Одним словом, получалась жизнь не «райская», а хуже адской.

Сильный надлом в моей душе и большая трещина — невязка в моих тогдашних убеждениях появились в начале всеобщей коллективизации, вернее в начале всеобщего узаконенного грабежа имущества у простых землеробов. Для оправдания этого советского мероприятия, лично, не мог ничего придумать.