Йохан Хейзинга - Осень средневековья (главы из книги)

Нам представляется почти необъяснимым контраст между литературной манерой поведения такого человека, как Бусико, и горькой правдой, сопутствовавшей ему на его жизненном поприще. Он был деятельной и долгое время одной из ведущих фигур в острейших политических событиях своего времени. В 1388 г. он отправляется в свое первое политическое путешествие на Восток. В поездке он коротает время, сочиняя с несколькими сподвижниками: Филиппом д'Артуа, его сенешалем и неким Кресеком - поэму в защиту верной, благородной любви, каковую и подобает питать истинному рыцарю: "Le livre des Centeballades" ("Книгу Ста баллад"). Все это прекрасно, не так ли? Однако семью годами позже, после того как он, будучи воспитателем юного графа Неверского (позднее Иоанна Бесстрашного), принял участие в безрассудной рыцарской авантюре - военном походе против султана Баязида - и пережил ужасную катастрофу под Никополисом, где трое его прежних собратьев по поэзии расстались с жизнью, а взятых в плен благороднейших молодых людей Франции закалывали на его глазах,- после всего этого не следовало ли предположить, что суровый воин охладеет к рыцарской мечте и придворным забавам? Все это должно было бы, наконец, его отучить, как нам кажется, видеть мир в розовом свете. Однако он и далее остается верен культу старомодной рыцарственности об этом говорит учреждение им ордена "de 1'escu verd a la dame blanche", в защиту притесняемых женщин, - свидетельство приятного времяпрепровождения в атмосфере литературной борьбы между идеалами строгости и фривольности, борьбы, в которую были вовлечены французские придворные круги с начала XV столетия.

Одеяние, в котором предстает благородная любовь в литературе и обществе, нередко кажется нам непереносимо безвкусным и просто-напросто смехотворным. Но такой жребий уготован всякой романтической форме, износившейся и как орудие страсти уже более непригодной. В многочисленных литературных произведениях, в манерных стихах, в искусно обставленных турнирах страсть уже отзвучала; она еще слышится лишь в голосах весьма немногих настоящих поэтов. Истинное же значение всего этого, пусть малоценного в качестве литературы и произведений искусства, всего того, что украшало жизнь и давало выражение чувствам, можно постигнуть лишь при одном условии: если вдохнуть во все это снова былую страсть. К чему нам при чтении любовных стихов или описаний турниров всевозможные сведения и точное знание исторических деталей, когда на все это более не взирают, как некогда, светлые или темные очи, сиявшие из-под сомкнутых бровей, своим изгибом подобных простертой в полете чайке, и нежного чела, которое вот уже столетия, как стало прахом? А ведь это значит гораздо больше, чем любая литература, громоздящаяся кучами ненужного хлама.

В наше время лишь случайное озарение может прояснить смысл культурных форм, передававших некогда дыхание неподдельной страсти. В стихотворении "Le voeu du heron" ("Обет цапки") Жан де Бомон, побуждаемый дать рыцарский воинский обет, произносит:

"Коль вина крепки нам в тавернах наливают,

И дамы подле нас сидят, на нас взирают,

Улыбчивой красой очей своих сияют,

Роскошеством одежд и персями блистают,

Задор и смелость враз сердца воспламеняют.

...Йомонт и Агуланд нам в руки попадают,

Другие - Оливье, Роланда побеждают.

Но ежли мы в бою, и конники мелькают,

Держа в руках щиты, и копья опускают,

Жестокий хлад и дождь нас до костей пронзают,

И члены все дрожат, и вот уж настигают

Враги со всех сторон и нас одолевают,

Тогда мы молим: пусть нас своды обступают,

Не кажут никому и ото всех скрывают".

"Helas,- пишет из военного лагеря Карла Смелого под Нейссом Филипп де Круа,- ou sont dames pour nous entretenir, pour nous amonester de bien faire, ne pour nous enchargier emprinses, devises, volets ne guimpes!" ("Увы, /.../ где дамы, дабы занимать нас беседою, дабы поощрять нас на благое дело и осыпать нас цепочками, вышитыми девизами, наперсными накидками и платками?")

В ношении платка или предмета одежды возлюбленной дамы, еще сохранявших аромат ее волос или тела, эротический элемент рыцарского турнира выявляется столь непосредственно, как только возможно. Возбужденные поединком, дамы дарят рыцарям одну вещь за другой: по окончании турнира они без рукавов и босы. В сказании "О трех рыцарях и рубашке", относящемся ко второй половине XIII в., мотив этот разработан ярко и выразительно". Дама, супруг которой не склонен принимать участия в турнире будучи при этом, однако, человеком великодушным и щедрым, посылает трем рыцарям, избравшим ее дамою сердца, свою рубашку, дабы на турнире, устраиваемом ее мужем, один из них надел ее вместо доспехов или какого-либо иного покрова, не считая лишь шлема и поножей. Первый и второй рыцари сего устрашаются. Третий же, из всех самый бедный, берет эту рубашку и ночью страстно ее целует. На турнир является он в рубашке дамы, как бы в боевом одеянии, и вовсе без панциря: в схватке рыцарь тяжело ранен, рубашка разодрана и покрыта кровью. Все видят его выдающуюся отвагу, и ему присуждается приз; дама отдает ему свое сердце. И тогда влюбленный требует вознаграждения. Он отсылает даме окровавленную рубашку, чтобы на празднестве, которым должен был завершиться турнир, та накинула ее поверх своего платья. Дама с нежностью прижимает ее к груди и, набросив на себя это кровавое одеяние, появляется перед всеми; большинство порицает ее, супруг ее пребывает в смущении, рассказчик же вопрошает: кто из влюбленных содеял большее для другого?