Андрей Фурсов - Колокола истории

Реализация коммунизма как борьбы за функцию и ее отрыв от субстанции объясняют, почему, казалось бы, внешне столь близкий коммунизму по формам фашизм на самом деле — его главный враг, почему они несовместимы. Разумеется, я имею в виду не геополитику, а социальную, «классовую» «войну миров». Понятно, что это две разные альтернативы, два альтернативных проекта овладения функцией и ее использования. В одном случае — для контроля над субстанцией как над богатой бюргерской невестой, а в другом — для ее уничтожения на разинско-пугачевский манер после захвата и овладения: «И за борт ее бросает в набежавшую волну». Понятно также и то, что именно фашизм («тоталитаризм») был призван предотвратить полную функционализацию капитализма там, где возникла такая опасность (например, опасность коммунизма в Германии 20–30-х годов). В этом (но только в этом!) смысле тоталитаризм есть, если пользоваться шпенглеровским термином, «псевдоморфоза» коммунизма (и, кстати, как всякое «псевдо», при прочих равных условиях, в схватке с аутентичным шансов не имеет).

Итак, для коммунистической революции не нужен высокий уровень развития капитализма. Такой уровень блокирует революцию, равно как блокирует ее и отсутствие всякого уровня. Иначе говоря, необходима середина, и Ленин правильно понимал это. Однако как только коммунистическая революция произошла и получила свой оплот (исторически — в виде СССР), дальнейшие коммунистические революции, которых без этого оплота никогда бы не было, не требуют уже даже и среднего уровня. Достаточен — любой. Уже неважно — ГДР или Кампучия. Все может быть вобрано в мировую антикапиталистическую систему. Достаточно зафиксировать, провозгласить властно-идейный изоморфизм: марксизм-ленинизм, авангардная партия трудящихся, поддержка действий СССР на мировой арене.

Эту черту коммунизма очень хорошо уловил русский юрист, специалист по международному праву Н.Гронский. Он отказывал СССР в статусе государства вот по какой причине: «…Советская Республика гостеприимно открывает двери перед всеми народами и государствами, приглашая их ко вступлению в Союз при одном лишь непременном условии — провозглашении советской формы правления и осуществлении коммунистического переворота. Стоит жителям Борнео, Мадагаскара или Зулуланда установить советский строй и объявить коммунистические порядки, и лишь в силу их заявления, эти новые, могущие возникнуть советские республики принимаются в Союз Советских Коммунистических Республик. Если бы Германия захотела перейти к благам коммунистического строя или же Бавария, или Венгрия захотели бы повторить опыты Курта Эйснера и Бэла Куна, то и эти страны могли бы войти в Советскую Федерацию… Не обладая устойчивостью современного государства и определенностью границ, СССР не обладает и полноправной международно-правовой личностью. Трудно признать нормальным членом международного общения организм, который в силу своего основоположного акта — конституции может в любой момент прекратить свое существование или же изменять кардинально внутреннее свое содержание» (2, с. 180–181).

Другими словами, разрыв с субстанцией — любой, уже даже не обязательно с капиталистической, но обязательно с помощью капиталистической функции, взятой либо в натуральном, либо в персработанно-советском виде, — вот путь в Мир Коммунизма, в Функциональное Зазеркалье капиталистической системы.

В самом общем смысле для коммунизма необходим определенный уровень развития функциональных форм: либо достигнутый в результате включения в капиталистическую систему, либо — в послевоенный период — обеспеченный подключением уже к «лагерю мирового социализма». Такие факторы, как колониальный гнет, война, интервенция, лишь дополняют необходимое условие, усиливают коммунизм как процесс отрицания субстанции капитала и его функциональных органов с помощью его же функций. Главное — в этом отрицании, а не в субстанции — капиталистической или местной. Именно поэтому в столь разных странах, как СССР и Куба, Румыния и ГДР, Монголия и Чехословакия, суть, природа коммунизма идентична. Ошибочно выводить коммунизм непосредственно, линейно из исторического прошлого, местных традиций. Традиции и прошлое названных выше стран были очень разными, коммунизм был один и тот же везде. (Что не означает, однако, полного уничтожения этих традиций — подобное в истории вообще невозможно.)

Будучи повсюду одним и тем же — функциональным негативом капитализма, коммунизм тем не менее не везде одинаков по прочности и потенциям собственно коммунистического развития. В одних случаях он может оказаться неким особым строем, в других — чем-то вроде очередной кочевой династии, властвующей над земледельцами, т. е. чисто внешним явлением. Все это зависит от уровня развития общества, вступающего в коммунистический «перемолот». Например, в России коммунизм был отрицанием такой социальной системы, в которой, несмотря на слабое развитие капитала-субстанции, уже как минимум в течение двух столетий существовала частная собственность, в течение столетия — гражданское общество, в течение нескольких десятилетий — капиталистический уклад, а в самом обществе уже возникли границы между властью и собственностью, с одной стороны, экономической, социально-политической и духовной сферами — с другой. Я уж не говорю о более чем столетней мощной культуре современного, а не традиционного типа. Россия — единственная страна XIX в., породившая современную (modern) и в то же время антикапиталистическую по направленности культуру, особенно литературу. Советский коммунизм уничтожил границы, о которых идет речь. Но он не мог стереть следы ни их, ни великой культуры, которая есть сфера духовного производства. Это вносило напряжение в функционирование коммунистической системы и внутренне ослабляло, подтачивало ее. «Следы» начинали опасно для коммунизма фосфоресцировать при малейшей экономизации жизни, развитии рынка. И не в рынке, собственно, дело. А в том, что экономизация требовала либерализации власти, ее «разгосударствления» еще до денационализации собственности. Рынок оказывался ларцем, из которого вместо рыночной экономики выскакивали «двое из ларца» — люмпен (или, мягче, эрзац) — политик и гангстер. Потому что приватизировалось прежде всего главное богатство системы — власть.