Василий Хомченко: Следы под окном

Валерия же вообще не заметила в Алене никаких изменений. Ей, занятой флиртом с Цезиком, было не до соседки. Оставались считанные дни пребывания в санатории, а Цезик внезапно остыл к ней, и все разговоры о совместном будущем кончились. Хоть Валерия с самого начала смотрела на Цезика с легким курортным прицелом и не придавала особенного значения их отношениям, однако такой финал их любовной истории удивил и огорчил ее. По этой причине и она притихла, куда пропали ее живость и шумный оптимизм.

- Я напишу в Москву, чтобы отменили этот закон, - не успокаивалась Алена. - Каждый преступник должен получить по заслугам.

- Напиши, - улыбнулся Зимин.

- Слушай, Алена, тебе не надоело об одном и том же? Зачем ты лезешь в эти юридические джунгли? - не стерпела Валерия. - Или ты, став женой адвоката, как чеховская душечка, уже живешь его делами?

На том и закончился разговор за ужином. Все замолчали. Цезик, чтобы как-то нарушить возникшую за столом неловкую тишину, попробовал рассмешить компанию рассказом про Женю-язвенника и Фросю - об их отношениях Фрося хвалилась соседкам.

Поужинав, Алена и Зимин пошли в кино, а после фильма сразу разошлись. Подойдя к двери комнаты, Алена услышала громкие голоса Валерии и Цезика и решила немного погулять, чтобы дать им возможность закончить разговор.

Ноги сами повели ее к дому Егорченко-Грака - так она теперь его называла.

Сосредоточившись на чем-либо или ком-либо, человек обязательно найдет подтверждение тому, что хочет увидеть. С каждым днем Алена отыскивала все больше черт Грака в поведении, жестах, внешности врача, и это убеждало ее в том, что она не ошиблась.

"Он, он, он! Грак, Грак, Грак!" - настойчиво повторяла она, прогоняя всякие сомнения в том, что она может ошибиться.

Дом светился только двумя фасадными окнами, свет из них падал на березы, и подвешенные крынки теперь, ночью, показались клещами, впившимися в тело деревьев. Сквозь тонкие тюлевые гардины она увидела хозяина дома. Он сидел за столом, как раз напротив окна, лицом к нему, и что-то писал. Напишет, заглянет в книгу, почитает и снова пишет. Может, в своей зубоврачебной науке ума набирался? Иногда бросал ручку, складывал на груди руки - сначала левую, потом правую на левое плечо, и смотрел куда-то в одну точку, задумчивый, сосредоточенный. Алене казалось, что взгляд его упирается в нее, и она отступала в сторону, в тень.

"Что, Грак, думаешь, спрятался? Фамилию сменил, может, документы какого-нибудь убитого использовал. Грака никто не ищет и не будет искать, он же убит партизанами. Живешь припеваючи, вон какие хоромы отгрохал. Не пошли ли на этот дом те кольца и крестики, что с убитых снимал? Ну нет, Грак, кончилась твоя спокойная жизнь. Завтра я расскажу, кто ты на самом деле и чем занимался во время войны. Ты убийца, предатель, полицай, каратель! Вот кто ты".

И тут ее рассуждения прервались - она вспомнила про закон давности и обмякла. Преступника Грака защищает этот самый закон. Поэтому, видно, он так уверенно держится и живет спокойно - на его стороне закон. Вот объявит она завтра, кто такой врач Егорченко, расскажет, что он делал во время войны, как расстреливал людей. И что? Грак ответит: ну, служил в полиции, виноват, но молодой, глупый был. А стрелять в людей немцы заставляли. Однако ж вот уже тридцать с лишним лет живу и тружусь честно, приношу людям пользу, лечу их. Дети у меня хорошие, внуки, и сам теперь совсем другой человек...

А чтобы потом не стыдно было смотреть людям в глаза, он перевезет дом в другое место, где его никто не знает, и снова будет жить так же, как и тут жил. И никакого наказания ему не будет. Даже в глаза не плюнешь посчитают хулиганством, самоуправством, оскорблением личности.

- Грак, проклятый Грак, убийца. Как же это тебя пуля партизанская помиловала? Как удалось спастись? У-у, проклятый убийца! - погрозила Алена ему кулаком и заплакала от понимания своего бессилия и беспомощности.

А он встал и начал прохаживаться по комнате со сложенными на груди руками. Располневший, с крепкой шеей, покатыми сильными плечами, он время от времени теребил свою бородку и короткие баки на висках, поглаживал ямочку на подбородке. Потом потянулся так, что майка вылезла из-под ремня и нависла пузырем над брюками, зрительно увеличивая живот. Глыба, а не человек, попробуй стронь ее с места. Снова сложил руки, теперь уже на животе, да так, что Алене показалось, - держится за автомат.

Перед глазами у нее поплыли круги, зашумело в голове, она зажмурилась и ухватилась за частокол, чтобы не упасть. Словно эхо долетело сквозь пласт десятилетий, и послышались крики оттуда, из того оврага: "Семен, ты же свой, пожалей!" - "Семен, отпусти дитя!" - это мольба Серафимы. И чья-то последняя попытка спастись: "Семен, возьми кольцо, дай офицеру, попроси, чтобы отпустил меня!" Крики, стоны, плач... Взял Семен то кольцо, поднял к глазам, пригляделся на свету пожара - уже горела вся деревня, - и положил его к себе в карман. "Семен, ты не человек, ты - крыса! Чтоб тебя живым черви сожрали!" - послал ему проклятие Анис Бурбулев. "Тыр-р-р!.. Тыр-р-р!.." - долгие автоматные очереди резанули с обеих сторон оврага... И первым рухнул Анис, упал на белую, запорошенную снегом землю. Весь в черном, в высокой зимней шапке, с раскинутыми руками, он был похож на черный крест... На Аниса тогда упала она, Алена, на нее кто-то еще...