Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 1)

Анна лежала на кровати бледная, худая.

- Никому не говорил... что мы на заимку ходили?

- Нет.

- И не говори... А тебе спасибо, что спички отобрал. Прости меня, Ваня, что я там нахлестала тебя.

Потом она задала вопрос, который он никак не ожидал:

- А про старшего брата, Антона, известно что про него?

- Нет, ничего не знаем.

Помолчав, задала еще один странный вопрос:

- А у Федьки остался шрам от шашки-то, которой его к скале Инютин тогда притыкал?

- Какой шрам! Все зажило без следа.

Поговорили еще немного о разных пустяках, а у Ивана все звенело в ушах: "Захочу - и замуж за него пойду... Захочу - и замуж за него пойду..."

Когда Иван выходил из усадьбы, Кафтанов, стоявший возле только что отстроенной, новой завозни, опять ободрал его глазами и опять ничего не сказал.

Осенью Анна уехала в Новониколаевск. Иван пришел проводить ее. Не стесняясь отца, Анна взяла Ивана за обе руки.

- До свиданья, до свиданья...

Она, может, и еще что-нибудь сказала бы, но рядом стоял отец, прижмуриваясь, как кот, глядел на них. А когда Анна уехала, Кафтанов спросил, все так же щуря глаза:

- Ну-ка, ответствуй, Ваньша, в женихи, что ли, она тебя выбрала?

Иван вспыхнул, даже шея зарозовела. И вырвалось у него:

- А чем я хуже других? Такой же человек.

- О-о! - Кафтанов даже приоткрыл волосатый рот. - Спесь, примечаю, у вас фамильная. А ну-ко, сядь рядом.

Иван робко приткнулся сбоку грузной туши Кафтанова, сердце само собой начало постукивать затаенно-радостно. "Видал бы кто! Ведь с самим, с самим сижу..."

А Кафтанов между тем говорил не спеша, поплевывая на землю подсолнечной шелухой:

- Каков ты человек, хуже других, нет ли - это разреши-позволь мне решать... Полюбишься мне, сумеешь угодить - себе угодишь. Вот пример тебе Демьян Инютин. Кто был таков? Так, пыль земляная, лопух при дороге. Но выказал мне преданность - в человеки я его определил. Также Федьку хотел вашего, а он, болван, зубы мне показал. Ну, зубы обломать мне недолго, да я... добрый. Потом сколь разов отец твой вместе с Федькой в ногах у меня валялись: дай, христа ради, работенку какую, бес попутал насчет Антошки непутевого, объявится сами, мол, выдадим теперя, не знали, что он супротив властей идет. Что я мог? Пнуть им в хари-то да за порог выкинуть. А я - нет, черт с вами, мол, отправляйтесь в лес бревна валить да деготь гнать. Не потому, что поверил в раскаяние. Зубы-то есть, помню. А потому, что добрый. Или Поликашку Кружилина, бывшего моего приказчика, взять. Тоже хотел в люди его вывести, от войны выкупить даже, а он, слышу, однажды толкует в моей же лавке с мужиками: облегченья в жизни, братцы, матюгами не сделаешь, вы, дескать, матюгаете хозяина моего Кафтанова, а он знай сосет вашу кровушку... Та-анцор! Ишь сын каторжный, забродила отцова кровь-то когда. Ну, пущай забрали его, может, там мозги проветрят, а матерь его я не притесняю, нет, зачем? Пущай и Поликарп Кружилин, и Федор ваш похлебают горячего досыта, одумаются, ко мне же приползут, больше некуда. Да я только не тот уже для них. Деготь гнать - это пожалуйста, а что почище да повыгоднее - погодите до смерти, я других туда поставлю, которые преданность ко мне имеют... Словом, дурье люди, им конфету в рот кладешь, они выплевывают. А?

Иван слушал голос Кафтанова, половину понимал, половину нет. И когда тот замолчал, Савельев вздрогнул:

- Я ничего. Я слушаю...

- Это хорошо, что слушаешь. Для начала в конюхи тебя определяю. А там видно будет. Заслужишь - в приказчики пойдешь. Ты, кажись, обучался немного грамоте?

- Два года походил, в третью группу перешел, да отец с Федькой в тайгу уехали, а мать хворая...

- Ничего. Дело не в грамоте, а в разумении. Понимай!

Кафтанов стряхнул с толстых колен подсолнечную шелуху.

- А об Анне - разговор особый будет. Покажешь, что душой и телом преданный мне, - что ж... Я мно-ого, Иван, за верность чего отдать готовый...

Так, совершенно неожиданно для себя, Иван стал работать у Кафтанова конюхом.

Летом шестнадцатого года отец забрал Анну из гимназии, объяснив, что отныне ей предстоит выхаживать брата Макарку. Она была рада и не рада, ученье давалось ей плохо, в городе она чувствовала себя чужой, неловкой, одноклассницы дразнили ее деревенской дылдой и откровенно презирали. Анна была действительно высокой, худой, отчего казалась еще выше, все платья висели на ней, как на доске. Ей уже пошел семнадцатый, но женского ничего еще не чувствовалось, плечи острые, сухие, ноги длинные, голенастые, груди чуть-чуть только намечались, и ей казалось, что она такой гадкой, нескладной на всю жизнь и останется, и все будут ее презирать и издеваться, как издевались соклассницы - пышные, грудастые купеческие дочки. И все же жаль было ей покидать город и гимназию, которые начали открывать ей немного мир.