Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 1)

- Думал, - сказал Кружилин. - Директора завода Савельева введем... Хохлова, значит, теперь... Ну, и... может быть, тебе странным покажется... о Якове Алейникове думал.

- Вот как?! - Субботин прищурил глаза. - Во всяком случае, интересно. Что же он, Яков Алейников, как он там?

- Что он? Вечно хмурый, мрачный, как туча... У меня такое впечатление все больше складывается - запутался он в жизни, выхода ищет. А найти пока не может. Влюбился этой осенью...

- Ну?!

- Да, в нашу райкомовскую машинистку. На свидания бегал, как молоденький, все тайно, ночью, - думал, наверное, что об этом никто не знает. Но в райкоме знали все... Потом опомнился: ему пятьдесят, ей двадцать.

- Роман! - осуждающе произнес Субботин.

- Ты погоди. Тут судить осторожно надо. Он думал, вероятно, что это выход какой-то для него. Но потом понял - не выход. Кончилось, кажется, все у них. Но, сдается мне, еще тяжелее человеку стало.

- Яков Алейников, Яков Алейников... - Субботин долгим и пристальным взглядом посмотрел на Кружилина. - Значит, не держишь зла на него...

Поликарп Матвеевич усмехнулся одними губами, глаза же оставались сухими, холодными.

- Да, да, на глупый вопрос всегда отвечать трудно, - проговорил Субботин. - А все-таки поймут тебя члены райкома?

- При Полипове он был членом бюро, значит, понимали. - В его голосе отчетливо выделялась горьковатая ирония. - Но главное не в том, вводить или не вводить его в члены бюро. Главное - сам бы себя он понял, прежним бы Яшкой Алейниковым стал. Ты ведь не знаешь, каким он был, Яков Алейников! А я - знаю. И вот - как помочь ему? Не сумеем - сломается, погибнет, не найдет самостоятельного выхода.

Кружилин подумал о чем-то, продолжал, будто без всякой связи с предыдущим:

- В сущности, каждый человек всю жизнь ищет сам себя. Помню, Василий Засухин на эту тему все рассуждал. Где он сейчас, жив, не знаешь?

- Не знаю, - сказал Субботин.

- Мне тогда эта его философия казалась... примитивной, что ли. Сейчас только начинаю понимать, как она глубока. Именно - ищет сам себя, познает, постигает... Но трудно это дается людям, иногда без посторонней помощи тут не обойтись. Ты что так смотришь? Не согласен?

- Почему же? Очень даже согласен.

- Вот ты спросил, не обижаюсь ли я на Алейникова. Обижался, знаешь, честно если тебе сказать. Вернулся в район - первым условием поставил: Алейникова Якова из членов бюро райкома вывести. Теперь понимаю - глупое условие. Да... За этот год я тоже повзрослел будто сразу на много лет.

- А я думаю - так не очень, - сказал Субботин.

Кружилин взглянул на Субботина и в ту же секунду понял - это ответ на его просьбу относительно фронта.

* * * *

Кружилин пробыл в Новосибирске еще около недели, пытаясь раздобыть хоть немного лесу и пиломатериалов для завода, но это ему не удалось, и, злой, усталый, он ночью сел в поезд, вытянулся на жесткой полке и заснул. Когда проснулся, поезд шел голым бесконечным полем, над которым низко висело тусклое, отяжелевшее солнце, обливало розовато-желтым светом землю. Мимо проплывали заснеженные стога сена, унылые, продуваемые насквозь степными ветрами деревеньки, мелькали грязные, закопченные паровозным дымом железнодорожные казармы, да вдоль насыпи бесконечно тянулись телеграфные струны, с которых местами обсыпался ночной куржак, отчего они казались узловатыми.

Вагон был туго набит разномастным людом. На нижней полке, прямо под Кружилиным, сидел рыжий усатый старик с ноздреватым носом, густо дымил вонючей самокруткой. Дым поднимался вверх, перехватывал Кружилину горло. Напротив старика расположилась нестарая еще, но толстая, с тремя подбородками, женщина, закутанная в шерстяную шаль и несколько платков. В одной руке она держала кусок белого калача, в другой - кружку с кипятком. Откусывая от калача, она шумно тянула из кружки, старательно жевала и время от времени тревожно оглядывала наваленные вокруг нее узлы, мешки, бидоны, какие-то корзины - вроде пересчитывала их. В самом углу купе прижалась девушка лет семнадцати-девятнадцати. Она будто только что вышла из больницы - черные глаза ее глубоко ввалились, в них дрожали колючие искорки, круглое миловидное личико осунулось, сильно выделялись скулы, обтянутые прозрачной кожей, красиво очерченные губы шевелились, были синими. Одета очень легко - в измятое, замызганное какое-то, демисезонное пальтишко, на голове грязный пуховый платок, на ногах ботинки из хорошей кожи, но затрепанные, со сбитыми носками. Девушка, видимо, была голодна, потому что беспрерывно косилась на женщину с калачом, глотала слюну и, отворачиваясь к окну, совала в обтрепанные рукава пальто сухие, тонкие ладони, ежилась, будто ее знобило. При каждом взрыве хохота или громком возгласе она вздрагивала, в черных глазах ее мелькал испуг. Толстая женщина косилась на эту девушку, снова оглядывала свои узлы, некоторые пододвигала поближе к себе. Старик с ноздреватым носом следил за ней, усмехался в желтую бороденку, потом сказал, будто ни к кому не обращаясь: