Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 2)

Миронов Александр Викторович... Вспомнив его, Кружилин вздохнул. Максим Назаров, не выдержав жестоких испытаний, выпавших на его судьбу, сломался. Сломался, хотя несколько по-другому, и Миронов, этот бывший подпольщик и генерал, член партии с девятьсот десятого, прошедший царские каторги... Что ж, бывает иногда и так, вся в кипучих водоворотах, быстротекущая под вечным солнцем жизнь эта, не любя и не жалея слабых, изнашивает до поры и сильных...

Приняв завод, Миронов работал молчком, в райком никогда без настойчивых вызовов не приходил, никогда не звонил. А когда все-таки приглашался на особо важное заседание, сидел где-нибудь в дальнем углу как посторонний, никогда на этих заседаниях не выступал. Кружилин не знал, что и думать.

- Папа... папочка, что с тобой? Ты меня никогда не замечаешь... Я тебе будто чужая! - воскликнула однажды Наташа.

Тогда только что кончилось собрание районного партактива, люди расходились, отец и дочь стояли в стороне у окна, и Кружилин случайно услышал их разговор.

- Умом я понимаю... ты моя дочь, - ответил негромко Миронов и мучительно поморщился. - Но я никого не хочу видеть... Даже тебя... Прости. Мне легче одному.

- Ты болен, папа... - всхлипнула Наташа.

- Не-ет! - протянул он вдруг насмешливо и упрямо, вскинул голову и пошел прочь, оставив плачущую дочь. Даже не столько странной, сколько страшной была эта сцена, и Кружилин не знал, как ему помочь.

Вскоре после этого случая он вызвал Миронова к себе в кабинет и напрямик предложил поехать полечиться.

- От чего? - спросил Миронов раздраженно. Но через несколько секунд тоскливо опустил голову, тихо заговорил: - Да, иногда мне кажется, что я болен... И дочь мне говорила... Собственно, это началось давно. Я стал всего бояться - громкого шума, автомобильных гудков, самих людей... Мне казалось, если я уеду из Москвы куда-нибудь в глушь, - это пройдет. И я сам попросился сюда, где моя дочь... на этот завод. Но это не проходит, не проходит... Простите, я пойду на завод, меня ждут дела.

Умер он неожиданно, в ясное сентябрьское утро, за завтраком. С вечера он пригласил к себе дочь и сказал:

- Отныне ты будешь жить со мной. А то говоришь... и Кружилин считает, что я болен. Нет, я здоров, я докажу вам это... Ты ночуешь у меня, а утром я скажу, чтобы перевезли твои вещи... Я так решил.

Больше он ей не сказал ни слова, молчал и утром, будто сожалея о своем решении. Наташа налила ему чаю, он потянулся за сахаром, но уронил его, не донеся до чашки, вскрикнул и упал грудью на стол.

Сердце его, изношенное нелегкой жизнью, изнуренное затем лагерями и тяжкими раздумьями о гулявшей на земле несправедливости, остановилось.

...Лошадь тащилась медленно, Кружилин, погруженный в раздумья, не торопил ее. Торопиться ему вообще теперь было некуда, жизнь его подходила к закату, и он все чаще думал - плохо ли, хорошо ли прожил он ее, во по крайней мере честно. В чем-то он, бывало, видимо, и ошибался, чего-то не понимал иногда, его поправляли и ему объясняли - тот же Субботин Иван Михайлович делал это неисчислимое количество раз. Этот человек прожил жизнь самоотверженную, отдал людям всю энергию своего сердца и умер, не оставив после себя никого похоронную на последнего сына нашли у него, уже мертвого, в кармане. "Это же чудовищно, если вдуматься, - сказал Полипов по этому поводу зимой пятидесятого, когда Кружилин передавал ему дела и когда речь почему-то зашла у них о Субботине. - Жил-жил человек, была у него жена, были три сына - и вот никого из них на земле. Точно чудовищная мельница размолола и прах бесследно рассеяла..." Сначала он, Кружилин, никак на это не отозвался, а Полипов не унимался: "И всех нас, в сущности, ждет это же. Работаем, сгораем... А не напрасно ли? Омар Хайям, кажется, писал: "Сгораем в пепел, прах, а где, скажите, дым?" Помнишь эти стихи?" И тут он, Кружилин, не выдержал: "Этих стихов не читал. И про всех не знаю, а про Ивана Михайловича тебе скажу так... Если считать, что его жизнь прошла напрасно, значит, напрасно и бензин сгорает в моторе, двигая машину вперед..." Полипов лишь поднял на него свои холодные глаза, усмехнулся: "Мудр ты стал..."

Мудр не мудр, подумал тогда и стал думать сейчас, подъезжая к Михайловке, Поликарп Матвеевич Кружилин, но с годами кое-что научился понимать, разбираться в вопросах больших и малых, простых и довольно сложных, приобретая все большую способность точно оценивать и понимать ту или иную сложившуюся обстановку и ситуацию. И тогда, передавая дела, понимал, что Полипов фактически сместил его, очистил себе место, воспользовавшись тем, что сын его Василий всю войну находился в плену. Нет, Петр Петрович здесь не проявлял нервозности или торопливости, работал на должности председателя райисполкома в общем нормально, без срывов, с пониманием будто относился к нелегкой судьбе Василия и к положению в связи с этим самого Кружилина - как бы там ни было, а сын первого секретаря райкома был в плену. Василий работал в автохозяйстве Шантарского завода, сперва шофером на грузовике, потом автомехаником. Как-то он напечатал в районной газете небольшую статью о лучших шоферах завода, и Полипов воскликнул: "Талант же у твоего сына, Поликарп Матвеевич! Ты гляди, как он просто и интересно пишет. В этом очерке мысли есть, чего не хватает нашей газете... Это я тебе как бывший газетчик говорю!" Кружилин лишь пожал плечами. "Нет, Поликарп Матвеевич, ты недооцениваешь... Талант вещь редкая, на дороге не валяется. Я подскажу редактору, пусть он его почаще как автора привлекает, а там поглядим..." И действительно, Василий часто начал печататься в газете, а потом перешел туда на работу обыкновенным, рядовым литсотрудником. "Редактором будет, вырастет! - с энтузиазмом сказал Полипов. - Вот посмотришь..."