Сергей Карпущенко - Лже-Петр - царь московитов

- Ничего, ребята, ничего! Воевать и с такими, как вы, ещё как можно! Вид у вас задорный! Вот токмо отдохнуть с дороги нужно, подкрепиться! Генерал-провиантмейстер да генерал-комиссар вас на довольствие поставят, и вы, очухавшись, послужите своему царю верой и правдой! Правда ведь, ребята?!

- Правда!

- Правда! Еще какая правда! - раздались голоса.

- Как отцы наши и деды твоим отчичам и дедичам служили, служить станем! Кишку на службе надорвем, а уж послужим!

- Токмо уж ты, государь наш, прикажи над нами не насмехаться - не приобыкли еще, но приобыкнем, посечем супостата.

Граф Головин, приведший под Нарву дворянскую конницу, с озабоченным лицом что-то тихо промолвил на ухо Лже-Петру, но государь ещё ярче осветился улыбкой:

- Да какие насмехательства? Кто смеялся? Покажите мне такого?! Ни за что не дам свою лучшую конницу хулить и на смех поднимать. Видали? Да пусть кто токмо рот отворит хулы ради - в звании понижу, а рядовым порку наижесточайшую устрою!

Сделал на прощанье фривольный жест рукой, повернулся было идти да не удержался - через плечо осклабился, посылая ехидную свою улыбку обрадованным добрым словом государя дворянам.

Вечером того же дня в шатре у Меншикова сидели четверо. Не бражничали. Сгрудились вокруг поставца, на котором в глиняном шандале горела свечка, и свет её плясал на грустных лицах собравшихся потолковать мужчин.

- Знаю сам, - говорил Головин, - что на срам один конницу я сию дворянскую привел. Они, подлецы, жрать да спать больше жизни любят. Еще при Алексее-то Тишайшем, сказывали мне, как завидят неприятеля, так в кусты, и сидят там, ни гу-гу, докель бой не закончится, а опосля выходят и со всеми вместе в стан идут. Рану пустяшную заполучить спешат, чтоб токмо домой отправиться, якобы на её лечбу...

Но Борис Петрович Шереметев головой неистово крутил:

- Ай, врешь, Федор Алексеич! Русский помещик, хоть и ленив, но ежели растормошить его, взъярить, он медведя разбуженного страшнее станет. Тебе ль не знать? А то на ком ещё держалась Русь Великая, коль не на служивом?

Меншиков ернически пошмыгал носом. Он, командовавший драгунами, вчерашними же мужиками, полагал, что сила боевого строя заключается в беспрекословном подчинении, в единении всех членов летящего на врага "шквадрона", в умении владеть оружием - шпагой, пистолетом, фузеей, - и не полагался на внезапно вспыхнувшую ярость по отношению к врагу как на средство, способное вести к победе. Но в сегодняшней насмешке иноземцев, да и Лже-Петра он видел обиду и самому себе, а поэтому решил смолчать. Вместо него же молвил князь Яков Федорович Долгорукий, мужчина строгий, властный, своевольный, в молчальниках не ходивший и умевший слово молвить дельно и умно, веско и утвердительно:

- Бояре, - обратился он к товарищам по старине, в чем они углядели значимость особую, - Швед, всем видно, дело ведет к разгрому полному - сие и глупому понятно. Слышно, Карл Свейский уж принудил к миру Данию, слышал я еще, что войско его появилось близ Пернова. Ежели в разе таком не прикроем стан наш со стороны Ревельской дороги, конец придет нам полный. Стрельцы, солдаты уж изнемогают от холода в палатках, кой-кто уж кровью харкать начал, провиант скуден, водку отпускают скупо. Без действий решительных нам с неприятелем не совладать.

Данилыч не удержался, влез со словом:

- Как же ж, Яков Федорович, я со своими молодцами чуть ли не кажен день рублюсь со шведами, что из крепости выходят поиска боевого ради. Намеднись драгун-то ихний кирасу мне из пистоли прострелил. Хорошо, что токмо по ребрам пробежала пулька, а то ведь и каюк...

Долгорукий, не любивший Меншикова, привскочил на стуле, затряс перед его коротким носом костистым своим пальцем, забормотал по-индюшиному:

- Ничего-то! Гамно-то и в проруби не потонет! Стрельнули в него, вишь ли! А то, что все войско наше на заклание пошло, не важно? - И, обращаясь, к Шереметеву: - Борис Петрович, Христом молю! Своею воеводской волей бери дворян, иди с ними по Ревельской дороге, к Везенбергу иди. Там сыщешь неприятеля, помещикам - науку, нам - защиту с той стороны, откель сам Карлус появиться может. Стрельцам, солдатам завтра своею волей прикажу землянки строить, не то погибнут от сырости и хлада. Ждать будем, на артиллерию надежду возлагать, коей иноземцы заправляют, - всех в порох разотрут. Иди, боярин!

Дворяне отъелись, посвежели скоро - недаром везли в своих возах все нужное для долгого сиденья. Многие из них примазались уж к драгунам Алексашки, перенимали с лету их посадку на коне, способность владеть фузеей, не спешиваясь, уж и заряжали на скаку, уж и стакнулись не раз со шведами, которых Горн ежедневно посылал из крепости переведаться силами с неприятелем. Но как-то рано утром от шатра к шатру пошел посыльный с приказом собираться во всеоружии и коней седлать. Скоро конница дворянская, бряцая доспехами, с руганью негромкой, догадываясь, что ведут на дело, построилась в колонну за лагерем. Октябрь холодным, дождливым был, и помещики поверх доспехов понадевали кто епанчу, кто кацавейку, кто рогожный плащ. Воевода же, Борис Петрович Шереметев, сам в латах и шеломе, с притороченным дулом вниз немецким карабином, но с саблей на бедре и с шестопером, оглядев колонну строгим ястребиным взглядом, тотчас приказал: