Сергей Карпущенко - Лже-Петр - царь московитов

Так думал Лже-Петр, весь погруженный в тяжкие мрачные думы, покуда его карета катила по сухим по причине летней теплой погоды дорогам Германии, Польши, где у него состоялась встреча с курфюрстом Августом, всего лишь год назад ставшим польским королем. Красивый, могучий и нарядный Август, обожатель и любимец женщин, показал Лже-Петру свое вышколенное, с иголочки обмундированное войско, и Шенберг с восхищением глядел, как нарядные полки маршируют с такой точностью, будто это и не люди, а облаченные в сукно механизмы, как солдаты делают артикулы с ружьем, сдваивают, страивают шеренги, какие стройные, колеблющие воздух звуки вылетают из их отверстых глоток при приветствиях, выражениях готовности служить и при прощании, и Лже-Петр завидовал Августу, ставшему правителем куда менее варварской страны, чем Московия. В тот вечер они выпили немало прекрасного вина, были пьяны и говорили только по-немецки, причем польский король заметил Шенбергу, что пребывание за границей, как видно, пошло русскому царю на пользу.

"О да! - кивнул Лже-Петр. - Теперь я твердо знаю, каким должен стать русский народ, и как надобно повелевать этим народом".

И рука его сжалась так крепко, что затряслась, а костяшки пальцев стали белыми, как мел.

И снова мчался по дорогам царский поезд, покуда в дождливый, серый день не остановился близ каких-то приземистых, покрытых соломой домиков.

- Великий государь, ну, переехали рубеж! - не с радостью, а со скукой, с печалью даже, объявил Лже-Петру красивый стольник, Гришка Троекуров, осторожно отодвинув кожаную занавеску на оконце кареты. - До Пскова верст осмьдесят осталось.

Лже-Петру вдруг очень захотелось выйти. Он спрыгнул на сырую, размоченную дождем землю, зачем-то пошел в сторону домишек. Рядом с одним из них стоял старик в обуви, которой прежде никогда не видал Лже-Петр: невысокие, разлапистые туфли, сплетенные из каких-то узких жестких полос. На голенях до колен намотаны полоски ткани, грубой, грязной. Туфли, видел, с ног не спадают оттого, что поверх обмоток пущена от них крест-накрест нетолстая веревка.

Лже-Петр глаз не сводил с ног старика, часто-часто кланявшегося Петру и двум его товарищам, Лефорту с Меншиковым.

- Дед, что у тебя за обувь? - спросил Лже-Петр растерянно, не в силах понять, как можно ходить в таких "туфлях".

Старик открыл беззубый рот, улыбка изобразилась на тонких, ввалившихся губах.

- Так лапти ж, барин...

- Зело... странно. Неспособно, верно, в таких ходить?

- И-и, куда как способно!

- Да лучше б в сапогах. Эй, Александр Данилыч, принеси-ка мужику сапоги. В обозе есть.

- Не надобно нам, барин, - качал головой старик. - В лаптях-то способней нам: в поле за сохою как идешь, так ноги в землице не вязнут. Зимою тоже в холод теплыми онучками ноги убережешь быстрее, чем в сапогах. Нет, русскому крестьянину в лаптях родиться да и помереть.

Лже-Петр, не ответив, в дом прошел. Сквозь окошко, затянутое какой-то полупрозрачной кожей, еле-еле пробивался свет пасмурного дня. Плетеная из ивовых прутьев люлька со спящим младенцем привязана веревками к низкому, черному от копоти потолку. В копоти же и стены. Лже-Петр подошел, провел рукою по бревнам - на пальцах остался черный, жирный след.

- Разве дым у вас не уходит через трубу? - удивленно спросил у женщины лет двадцати, что качала люльку.

Та посмотрела на барина потухшим взором, мотнула головой:

- А нет у нас трубы. "По-черному" избу топим. Дым из очага - вон, видишь - прямо в горницу идет, а как наполнится дымом горница, мы быстро двери отворяем, вот дым-то и уходит...

- Так сие, наверно, худо для живущих? - оторопело произнес Лже-Петр.

- Не-а, притерпеться можно. Зато уж никто из малых хворать и перхать горлом никогда не будет, - возразила женщина, оставила в покое люльку, поднялась, и Лже-Петр рассмотрел, как хороша она: в просторном сарафане с вышивкой по подолу и на груди, с волосами, убранными на затылок, с широкой лентой, пущенной по лбу, женщина выглядела стройной, величественной, проплыла по вымытому дощатому полу избы, еле шевеля ногами, но быстро. С полки взяла деревянную миску, что-то плеснула из неё в такую же тарелку, с ложкой подала Лже-Петру, без улыбки сказала:

- Вот, барин, тюрька, хлебни с дороги да пирожком моим заешь, с морковкой. Мужик-то в поле, а то б он для тебя достал и пива из погреба его хозяйство...

Лже-Петр молча принял деревянную тарелку, съел несколько ложек невкусной квасной похлебки с размоченным в ней хлебом, отдал тарелку хозяйке, поклонился в знак благодарности и вышел. За его каретой долго бежали босые деревенские ребятки, а он думал о том, что напрасно согласился стать царем этой бедной, дикой земли, где живут почти одни крестьяне, носящие странные плетеные из лыка туфли, живущие в грязных закопченных избах и угощающие гостей незамысловатой и невкусной тюрькой. На душе Лже-Петра лежал тяжкий камень обиды на свою судьбу.