Сергей Карпущенко - Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх

В голове Николая, покуда человек с конусовидной головой говорил, вертелись, сверкали, сталкивались одна с другой мысли противоположного свойства. Он понимал, что ради его спасения вновь пролилась кровь, теперь уж и совсем неповинных людей, и поэтому тяжесть содеянного словно разделялась между тем, кто устроил взрыв, и тем, ради которого он осуществлялся. Он не мог забыть, с какой ненавистью зрители относились к нему, а поэтому удваивать или даже утраивать силу этой ненависти, беря на себя вину за взрыв, он, конечно, не хотел. Но что он мог сделать тогда, когда обстоятельства требовали его быстрого отъезда?

И вдруг здесь, на чердаке, - а ведь именно сюда завлек его Лузгин, Николай внезапно нащупал необходимое решение задачи. Эта мысль родилась неожиданно, и она была единственным разрешением проблемы, проблемы, мучившей его последние месяцы.

- Да, я уеду, - сказал он, - у меня есть способы, чтобы перебраться через границу нелегально, но я хочу обратиться к вам, господин Лузгин, с одной просьбой. Еще в августе, когда я приехал в Петроград, в коридоре Чрезвычайной комиссии на Гороховой я случайно увидел женщину, которая следовала под конвоем...

- Интересно, - послышался взволнованный полушепот Лузгина, - и кто же эта женщина?

- Анна Александровна Вырубова, близкий друг моей супруги. У Александры Федоровны, вы сами можете понять, нервы совсем уж расшатались, и именно Вырубова, о судьбе которой жена все время переживает, могла бы восстановить её нравственные силы. В России у императрицы не было человека ближе...

- Чем я могу помочь? - спросил Лузгин скоро, будто напрашивался на просьбу человека, положению которого поклонялся. И Николай тотчас понял, что преданностью Лузгина можно располагать всецело.

- Я вас прошу, - тоном человека, обращающегося к своему подчиненному, заговорил Николай, - как можно скорее выяснить, что случилось с фрейлиной Вырубовой. Если её расстреляли - это одно, а если она томится где-нибудь в застенках чека, то я бы хотел знать где. Знаю, что без... денег у вас ничего не получится, так вот завтра, или нет, даже сегодня, сейчас вы получите их. Стоит лишь пройти ко мне домой. К тому же необходимо спешить, иначе скоро я смогу не застать в своей квартире моих родных.

- Да, я буду вас сопровождать, - сказал Лузгин, подавая руку Николаю, сидевшему на каком-то ящике, прислонившись к стропилам. - Но только как же вы пойдете? - усмехнулся бывший сыщик. - На вас этот... императорский костюм, а на улице - зима и полно патрулей. Вот незадача! Что поделаешь - я одолжу вам свое пальто, у меня под ним пиджак. Ну, снимайте поскорее свой царственный наряд!

Николай, негодуя на себя за то, что увлекся, разрешил каким-то нечистоплотным лицедеям потрафить большевикам, злой и смущенный, стал стаскивать с себя мундир с мишурными эполетами и орденами и вдруг услышал голос Лузгина:

- А бородку, ваше величество, не выбрасывайте - пригодится. Вдруг мы с вами снова задумаем в царя поиграть, только теперь... кхе-кхе... по-настоящему. Вот и приклеете быстренько, чтобы из сфинкса опять в человека превратиться. Ну, подставьте ваши царственные ручки. Я вам пальтишко свое натянуть помогу.

По черной лестнице они спустились на задний двор, откуда через проломы в стенах, как видно, хорошо знакомых Лузгину, вышли на мрачный, заснеженный Средний проспект. У того самого дома, где находился театр, стояло несколько автомобилей, подводы, на которые суетящиеся люди укладывали тела - мертвых или ещё живых, издали не видно было.

- Идемте, ваше величество, не нужно вам на эти картины смотреть. Ничего не поделаешь - любая идея, если её в жизнь-то претворять, дорогонько людишкам обходится.

В эту ночь Николай, какой-то раздавленный, униженный душевно, со страдающим от жестоких ушибов телом, много думал о прошедшем дне. Он страдал оттого, что опять явился причиной человеческого горя, хотя и невольной причиной, но вместе с тем в душе свило гнездо и новое чувство, родившееся от слов Лузгина о необходимости жертв, когда желаешь произвести какие-то значительные перемены не только в стране, городе, но даже в семье или в собственной жизни, поэтому и страдания его в ту ночь тоже были какие-то смягченные, не слишком уж и казнящие. Николай нарочно вызывал в своем воображении лица тех, кого видел в зале, чтобы сильнее проникнуться состраданием к ним, к их боли, к боли их родных, внезапно узнавших об их смерти.

"А они сочувствовали мне? - вдруг задал Николай вопрос и даже приподнялся на постели. - Ведь я тогда, в театре, был не актером, а самим собой, обращался к залу со своими страданиями, а эти животные лишь смеялись надо мной, улюлюкали, напутствовали Распутина, чтобы он унизил меня до конца, до предела, оскорбил во мне все мужское, отцовское, царское! И этих безжалостных животных, пришедших посмотреть, как втирают в грязь их недавнего монарха, я буду жалеть? Нет, они получили по заслугам, и прав Лузгин, уничтоживший бомбой весь этот сатанинский балаган!"