Михаил Гурвич: Бои на Карельском перешейке

Он улыбается. Ему приятна забота, приятно, когда у него, как у ребенка, подоткнуто одеяло, когда его круглую, гладко остриженную голову повернешь поудобнее. Но он говорит:

— Пустяки… Чего беспокоить вас? Вот вы сами зашли — и хорошо. Есть ведь послабее меня.

Он не знал, что его нога внушала серьезные опасения, что ему грозила ампутация.

А потом, через месяц, с каким торжеством этот же боец принял от меня костыль и, оберегая уцелевшую ногу, пошел к парикмахеру, чтобы побриться за столом, а не в постели.

Косачева привезли днем, когда, освободившись от перевязок в отделении, я дежурила в приемном покое.

С носилок его было трудно поднять: осколки взорвавшейся мины перебили ногу, ранили другую, засели в плече, в боку, в спине. Весь забинтованный, с обострившимся, темным, обросшим лицом он был похож на старика.

— Спать… доктор, я спать буду! — настойчиво повторял он.

Мыли его на тех же носилках, на полу, передвигая таз с горячей водой, обмывая незабинтованные части измученного тела. Тут же, на корточках работал парикмахер.

Косачеву сделали операцию. Он долго спал после наркоза. Мы неотступно следили за его пульсом и дыханием.

Это происходило в день Красной Армии. Госпиталь был завален подарками из учреждений и предприятий: мандарины, яблоки, печенье, конфеты, одеколон, записные книжки, бумага, конверты, папиросы лежали на каждом столике.

Вечером Косачев пил мандариновый сок. Он все время думал о чем-то и, наконец, сказал мне:

— Это я все забуду… Боль пройдет, поправлюсь… А вот не знаю, что с товарищем стало. Мы шли в атаку и рядом со мной упал товарищ. Вместе с ним в лагерях были, потом в Белоруссии, потом здесь, на перешейке… Убит он или ранен — вот что меня беспокоит…

Он больше беспокоился о товарище, чем о самом себе. Но о нем в это время, оказывается, тоже заботились.

Пришло письмо из типографии, где работал Косачев. Друзья писали, что уже все решено и обдумано: будет более легкая работа, будет оказана помощь семье, заработок, как и прежде, — хороший. А пока — посылают гостинцы.

Большую поддержку, большую помощь в лечении оказывали такие письма. Они поднимали настроение раненых, вселяли бодрость, укрепляли силы.

Кучеров был мрачен. Он пристально рассматривал карточки жены и маленького сынишки и диктовал такие письма, от которых невольно слезы навертывались на глаза. Я понимала, как такое настроение мешает его выздоровлению, но ничего не могла сделать.

И вот пришло письмо от жены Кучерова.

— Ты не горюй, Петя, если без ног останешься, — писала эта по-настоящему умная и хорошая женщина. — Ты не на гулянке пропал, не сам себя загубил, боролся за народное дело. А что тебе горе выпало, так мы с тобой вместе его сгорюем. Просись домой, а я приеду встречать в город. Сын твой ждет не дождется, кличет не докличется своего батю, и я тебя жду…

В этот день Кучерову была назначена операция. Ампутировали не ноги, а только помороженные пальцы.

Операция прошла быстро и хорошо. И вдруг, когда мы с сестрой еще заканчивали перевязку, раздалось пение — веселая деревенская частушка. Это Кучеров: наркоз проходит, сознание уже вернулось к нему, а боль еще не возобновилась, и он поет бодрый, слегка опьяненный наркозом. И сам, когда мы везем его в палату, посмеивается:

— Ишь, развеселился, Петр Афанасьевич! Хоть плясать!..

К некоторым бойцам приезжали жены. Они приезжали, не зная никого в Ленинграде, зная лишь адрес госпиталя да номер палаты.

Надо было устроить им ночлег, встретить и подбодрить.

Я работала в госпитале по утрам. Поэтому мне и пришлось встречать и направлять приезжающих. Я сообщала членам своей бригады, что направляю приезжую, и говорила, в каком состоянии больной, чтобы жену подготовили к посещению, к тяжелой иногда встрече.

Так нам удалось добиться, что жены приходили без слез, без страха и не расстраивали, а, наоборот, ободряли наших бойцов.

Большинство членов нашей бригады не имело медицинской подготовки, многие были на службе, некоторых связывали дети. Но все свое свободное время мы решили отдать госпиталю, чтобы помочь раненым героям, чем сможем. Мы назывались «бригадой Союза писателей», но у нас были не только женщины-писательницы, но и домохозяйки, и жены писателей, и служащие литературных организаций. Быстро сдружились, нашли свое место в палатах, в перевязочной, в приемном покое.

В мирное время мы все считали себя перегруженными работой. А когда началась война, у каждой нашлось время, каждая смогла нести дежурства и забывала про усталость.