Гровер Ферр Array - 1937. Правосудие Сталина. Обжалованию не подлежит!

Бухарин. Да, правильно (выделено нами. — Г.Ф., В.Б.)».

Взирая на процитированные выше стенографические фрагменты, остается лишь теряться в недоуменных догадках: как это можно не заметить никаких конкретных признаний Бухарина в совершенных преступлениях?

Складывается впечатление, что в какой-то момент Коэн просто поменял свое утверждение на противоположное, приписав Бухарину, что он будто бы «отказался» от своих показаний:

«Бухарин позднее полностью обесценил все свои признания одним-единственным замечанием: «Признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип». [339]

Здесь Коэн вырвал бухаринские слова из контекста, исказив их смысл. Вот как выглядит неискаженный сокращениями текст:

«Дело, конечно, не в этих раскаяниях и в том числе не в моих личных раскаяниях. И без них суд может вынести свой приговор. Признания обвиняемых необязательны. Признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип. Но здесь налицо и внутренний разгром сил контрреволюции. И нужно быть Троцким, чтобы не разоружиться (выделено нами. — Г.Ф., В.Б.)». [340]

Нетрудно заметить: никакого отрицания вины здесь нет. Бухарин ничего не говорит здесь и про «средневековую» сущность признаний обвиняемых как таковых. И правильно делает: было бы глупо с его стороны утверждать нечто подобное. Личные признания — важная часть судебного разбирательства, именно их судьи принимают во внимание, когда решают вопрос о вине или при назначении меры пресечения подсудимым. В США, как и в некоторых других странах, большинство уголовных дел разрешается на основе соглашения о признании вины, в соответствии с которым в обмен на признание обвиняемым вины наказание ему квалифицируется по более «мягким» статьям уголовного закона. Словом, в данном случае мы, судя по всему, имеем дело с рассуждениями Бухарина о том, что обвинения подследственного могут быть выдвинуты на основе улик и других показаний независимо от отсутствия или наличия его личных признаний.

Трудно, конечно, не согласиться с Бухариным, когда он говорил о необязательности признаний обвиняемых для вынесения им приговора. В конце концов те, кто предстал на скамье подсудимых, вправе защищать свою жизнь и свободу любым из способов, в том числе отказываясь от признания вины. Только принуждение подсудимого к обязательным показаниям и есть средневековый принцип. Очень может быть, что Бухарин думал в тот момент о предрассудках, типичных для Средних веков, но изредка встречающихся и сегодня, согласно которым обвиняемый может спасти душу только через признание своих прегрешений. Но, даже если он подразумевал что-то иное, бухаринские слова ни в коем случае не «обесценивают» и не «отрицают или тонко опровергают» показания, в которых он подтверждал вину за содеянное.

Смысл бухаринских слов сводится к тому, что сами его личные признания не так уж важны в свете разоблачения заговора:

«Я обязан здесь указать, что в параллелограмме сил, из которых складывалась контрреволюционная тактика, Троцкий был главным мотором движения. И наиболее резкие установки — террор, разведка, расчленение СССР, вредительство — шли в первую очередь из этого источника»1.

Напомним раз уже процитированное утверждение Коэна:

«В ходе дальнейшего процесса он (Бухарин. — Г.Ф., В.Б.) не забывал (ради семьи) подчеркивать нелепое признание своей ответственности за «все преступления блока», но в то же самое время так или иначе отрицал свое участие в каком-либо из них конкретно».

Как отмечалось, сопоставление с тем, что действительно происходило на процессе, не оставляет камня на камне от «главной теории» Коэна. Ее необычайная живучесть — своеобразная дань догматической приверженности «антисталинской парадигме» советской истории со стороны тех, кто боится или не хочет признать, что «король-то голый» и что ключевое и самое знаменитое утверждение всей книги Коэна полностью несостоятельно.

В последнем слове на суде, не прибегая к какому-либо условному или эзопову языку, Бухарин энергично отрицал некоторые из выдвинутых против него обвинений, например участие в 1918 году в заговоре с целью убийства Ленина, Сталина и Свердлова, или личную причастность к шпионской деятельности иностранных спецслужб, или, наконец, свою заблаговременную осведомленность о планах убийства Кирова и жертв других терактов 1930-х годов.