Афанасий Коптелов - Точка опоры

- Ах, извините, Дмитрий Федорович! - Андреева поплотнее запахнула платок, наброшенный на плечи. - Я по-домашнему... Сейчас оденусь.

- Мне положено извиняться за такой ранний визит Не мог проехать мимо. Счел своим долгом.

Когда Мария Федоровна снова вышла в гостиную, Тренов щелкнул каблуками, поцеловал протянутую руку:

- Очень рад, что застал вас, прелестная, дома. У вас перед отъездом хлопоты и хлопоты. Я, как вы знаете, большой поклонник вашего дарования, искренне желаю вам в стольном граде самого блестящего успеха. Верю в него. Не преминул бы приехать и насладиться чародейством вашего артистического таланта...

- Что вы, что вы, Дмитрий Федорович!.. Даже заставили покраснеть.

- Вы заслужили, прелестнейшая! Любимица публики! И я, как говорится, рад бы в рай... Но все дела, дела... - Трепов снова щелкнул каблуками и на прощание еще раз поцеловал руку. - Счастливых дней.

Оставшись одна, Мария Федоровна опустилась в кресло, шумно выдохнула:

- Подкинул черт гостя!.. Хорошо, хоть ненадолго.

Спохватилась, вспомнила о Дяде Мише: удалось ли ему ускользнуть никем не замеченным? Хотела было пройти в комнату сына, но в передней снова всполошился звонок, и Захар встретил гостя поклонами:

- Пожалуйте, почтеннейший. Сию минуту доложу.

- Не беспокойтесь. Я моложе вас, - остановил старика мягкий, как шелест бархата, голос, и шевельнулась портьера в дверях. - Мария Федоровна, можно к вам? Не помешаю?

- Савва Тимофеевич! Всегда вам рада! Входите, входите!

- У вас, как в двунадесятый праздник, визитер за визитером. А ведь еще только сочельник. Вам - хлопоты, заботы, тревоги. И я тревожусь за вас. Поверьте, ночь не спал.

Морозов отказался сесть. Невысокий, одутловатый, скуластый, как татарин, он взволнованно ходил по гостиной. Мелкие, как бы вкрадчивые, шаги его глохли в мягком ковре.

- Вы удивлены. А как же мне, голубушка, не волноваться? У меня, я вам скажу, нет ни родных, ни близких. Говорите, жена?! - У Морозова под редкими подстриженными усами посинели губы. - Она ждет не дождется, когда станет вдовой. От вас-то мне таиться нечего - свои люди, и театр - мой дом. В Петербурге для вас - крещенье. А купель-то в Неве ой морозна! Боюсь за вас. Простудиться недолго.

- Мы, Савва Тимофеевич, закаленные, - улыбнулась Мария Федоровна. Вся труппа.

- Хорошо, что не робеете. Но знать вам, голубушка, надо: газетные волки могут наброситься. Необычно для них: театр-то - Художественный, да еще Общедоступный! Знамя для студентов! И мастеровые могут заглянуть на галерку. Будут у вас и завистники, подыщут продажные перья.

- Ничего... Мы с вами еще отпразднуем полувековой юбилей театра!

- Полувековой?! - Морозов остановился, почесал пальцем в жесткой бородке. - Вы отпразднуете, бог даст. А мне... до пятилетнего бы дотянуть.

- Савва Тимофеевич, что с вами? - Мария Федоровна метнулась к гостю, тронула его пальцы. - Здоровы ли вы?.. Рука как ледяная!.. Может, за доктором послать?.. Или - кофе, чаю...

- Спасибо, голубушка! Спасибо, Мария Федоровна! Но мне не до чаю. Узенькие, заплывшие глаза Морозова стали влажными, голос прерывался. - К вам я сегодня не с пустыми руками.

Из внутреннего кармана пиджака фабрикант достал плотный конверт страхового общества и, склонив голову, подал актрисе:

- В счастливый час!..

- Что это?! Савва Тимофеевич, добрый человек! Зачем же вы?!

- На память о грешном капиталисте.

Она думала: в конверте - страховой полис на ее имя. Заботливый театрал застраховал, быть может, ее голос.

Достала хрустящую бумагу и, вздрогнув, глухо ахнула: Морозов застраховал свою жизнь! На сто тысяч! И полис на предъявителя. Руки приопустились.

- Нет, нет... Я не возьму.

- Дареное не возвращают. - Морозов прижал короткие пальцы к карманам, чтобы Мария Федоровна не смогла засунуть конверта. - Только вам одной. Больше - некому.

Она опустилась в кресло, положила полис на ломберный столик, тронула виски:

- Я даже... даже Андрею Алексеевичу ничем не обязана. Сама зарабатываю.

- Ценю вашу гордость не меньше, чем ваш талант. - Морозов расстегнул пиджак, из жилетного кармашка достал простенькие никелированные часы, постучал ими о руку, приложил к уху - не остановились ли опять? - и, успокаиваясь, сел в соседнее кресло. - Вот смотрю на вас: нелепая бессребреница! Готова все отдать другим. И это ценю душевно. Но, поверьте мне, может настать "черный день"... И великие люди на этой грешной земле умирали нищими под забором. Вот и вас когда-нибудь... Тьфу, тьфу, не к слову будь сказано... обдерут, как липку. И чужие, и свои. В особенности "свои". По себе сужу, - вокруг меня шакалы. Каждый родственничек готов вцепиться зубами в горло. Только боятся меня. - Правую руку, пухлую, похожую на женскую, сжал в кулак. - Кто станет поперек моей дороги перееду колесами, не остановлюсь, раздавлю, как мокриц. Вы можете подумать: берегу богатство, хапаю. Не скрою от вас - личный мой годовой доход больше ста тысяч! А куда их? Человек является в мир голым и с собой в могилу ничего не может унести. Хорошо было древним: знали драгоценности, золотую посуду положат с покойником. Все же утешение! На том свете попирует, богатством блеснет. А мы, нынешние?.. Эх, да что говорить. - Махнул рукой. - Может, уже скоро... Как это у марксистов сказано? "Экспроприаторов экспроприируют". Так?