Афанасий Коптелов - Великое кочевье

- Я хотел сам идти пешком - жена не согласилась, - просто объяснил Токушев. - За старые порядки держится.

- Уважить мужа хотела, - сказал его сосед Бабинас Содонов, на редкость бородатый алтаец в черной войлочной шляпе, похожий больше на старовера, чем на кочевника.

Карамчи молчала.

Борлай поднялся выше всех на пологий склон сопки, окинул взглядом стада коров, табунки лошадей и спросил сородичей:

- Все собрались? Можно отправляться?

- Паршивого барана, Ярманки, нет, - глухо напомнил средний брат Борлая - Байрым Токушев.

На поляне закричали Мундусы, озлобленные неслыханной дерзостью Ярманки Токушева, осмелившегося нарушить основную заповедь предков.

- Мало ему баб из чужих сеоков!

- Не пускать грязного человека в долину Голубых Ветров!

- Теперь на весь Алтай просмеют Мундусов.

- Не смеяться, а плетью надо учить бесстыжего, - надорванным голосом крикнул Тюхтень и медленно поднял тяжелую голову с морщинистым лицом, слезящимися глазами и седеющим пучком волос на подбородке.

Борлай думал о людях, собравшихся на поляне. Несколько дней тому назад они почтительно слушали его рассказы о долине Голубых Ветров, во всем соглашались с ним, так же, как он, ругали Сапога Тыдыкова, бывшего потомственного зайсана*, которого народ все еще считал главой сеока Мундус и почитал, как родного отца. В глазах было единодушное признание, что только он, Борлай Токушев, может быть их вожаком. А теперь лица их горели возмущением. Борлай понял, что они считают себя глубоко оскорбленными поступком его брата, приподнялся в седле и кинул нарочито грубо:

- Зря кричите. У нас, братьев Ярманки, кулаки крепкие. Он это знает.

[Зайсан - родовой старшина, князек. Зайсаны властвовали на Алтае до прихода Советской власти. Их власть переходила по наследству. Каждому зайсану было подвластно несколько родов (сеоков).]

На поляну вышли знакомые лошади. На одной ехал старый Токуш, отец Борлая, поддерживая берестяную сумину с кермежеками и амулетами, а на второй покачивалась Чаных. Позади, уцепившись за старших, сидели дети Чаных от первого мужа.

Они были погодками - старшему шесть, а младшему пять лет. На них болтались овчинные обрывки.

Показались последние всадники, а Ярманки все не было, хотя вчера он уверял, что выедет первым.

- Видно, не отпускает его подлая девка, - простонала Чаных.

Повернувшись к народу, Борлай взмахнул правой рукой, на которой болталась плеть:

- Откочевываем!

Пегуха подымалась по крутому склону, отыскивая чуть заметную тропинку, которая вела к скалистому хребту с вечными снегами.

Крикливый голос настиг Борлая:

- А кама не забыли позвать?

- Я был у кама Шатыя, но не мог упросить старика, даже проводить нас не согласился, - отозвался Тюхтень.

- Без кама нельзя.

- Беда упадет на нас черной тучей.

- Несчастье случится.

Одни кричали, что надо возвращаться в зимние аилы и в них провести лето, другие настаивали на богатом подарке шаману Шатыю, которого считали в горах "частым гостем богов".

Многие подосадовали, что неприятный разговор вспыхнул на взгорье, где летают духи - хозяева лесов, гор и снежных вершин.

- Не уйдем - последние овцы подохнут. Опять останемся без сена, а зимой снова к Сапогу бросимся: "Дай сенца для ягнят", - передразнил Байрым и жестким голосом закончил: - Сена он даст, но... сено у него дороже золота.

- Почему же Шатый камлать не согласился? - робко спросила Карамчи, поравнявшись с мужем.

- А потому, что он, как старый ворон около падали, возле баев держится.

Борлай, не торопясь, понукнул Пегуху и, тихо покачиваясь в такт шагам, скрылся в лесу. За ним, звеня ослабленными удилами, двинулись лошади сородичей. Широкой волной хлынули овцы. Постукивая копытами, шли коровы.

Когда последний всадник ступил на извилистую лесную тропу, Тюхтень нерешительно крикнул:

- Ничего, привезем кама из-за Катуни-реки.

И опять все заговорили, но уже о другом. Всем хотелось поскорее забыть неприятный разговор. Женщины расспрашивали, широкая ли долина в облюбованном месте, глубокая ли река и далеко ли в лесу сухостойник. Мужья, успокаивая их и себя, говорили, что нигде нет такого рослого и сочного ревеня, как на крутых склонах тех гор, упоминали о бесчисленных зарослях душистой и приятно-горькой калбы - таежного лука - и хвалили охотничьи угодья.

Гортанные звуки песни Борлая будто стлались по косматым вершинам.

Тропа вела через камни и трухлявые колодины, извивалась среди леса, не знавшего топора. Высокие кусты горных пионов напоминали пылающие костры. Впереди виднелись разлохмаченные ветрами темно-зеленые кедры.