Валерий Королев - Похождение сына боярского Еропкина

- Невнятно мне, - признался Еропкин.

- Станешь служить не тому, кто более прав, а тому, кто более даст.

И тут подскочил Еропкин, пятку из речки выхватил - монашка водой окропил, лодка - с боку на бок, чуть не перевернулась.

- Здесь, здесь я - честно?! - завопил так, что за Москвой-рекой перепелка поперхнулась. - То Смоленск ему, то Вильну, воюй, то за Курск дуром прись - городки руби. Он, видишь ли, всея Великия, Малыя и Белыя! Да мне что за дело?! Мне-то на кой Вильна сдалась? Я что с того имею? Шесть ран, да худой двор, да на дворе кол? Эко великое счастье! Пущай сам со бояры сражается. Свобода? Эх ты, старый дуралей! У нас тут токмо кошки свободно милуются, а людям, куда ни кинь, все клин: то царь, то митрополит, то поп, то воевода, этого не делай, того не смей - роздыху нет. Да еще служи, служи, служи. Тяглецам живется не в пример лучше воинского человека! Тем самое-то страшное что грозит? Правеж? А мне ежеден - смерть. И за страх мой мне шиш с маслом?! А ты, а ты... а тебе чего не сидится в монастыре? Знать, тоже от игумена сбег?

Раскричался Еропкин - кузнечики со страху побросали молотки, судак под корягу забился, а звездочка в сизом небе затрепетала. Только ночь ползла и ползла из-за леса, будто перестоявшее тесто из квашни. Ей что, она больше земли-матушки, ее криком человеческим не напугаешь.

- А ну, смирись! - вдругорядь приказал монашек, и Еропкин опять осмирел. - Видать, ты тверд в решении.

- Тверд, - мотнул кудлатой башкой Еропкин.

- И кровно обиделся на царя.

- Кровно.

- В таком разе - мне тебя не уговорить.

- В разум не возьму, с чего стараешься.

- Не буду, не буду. И то: сладко да горько на звук не познаешь.

Монашек поднялся. Опершись на посох, ступил на берег, на чреслах веревочку подтянул. Сухонький, стройненький стоит. Кабы не власы седые да не морщины из-под скуфьи к усам - в юность вошедший первогодок-послушник.

- Побреду я, - сказал. - Только нечего тебе на Царицын плыть. Все, что ищешь, - недалече, сын боярский. Сейчас собирайся и правь Северкой. Скоро по праву руку приток узреешь. То Шувайка, речка не речка - ручей. Вверх по ней с версту пропетляешь - стой и, ни о чем не думая, спать ложись. Утре все сбудется. Станешь честно служить и по чести получать. Сытна да красна жизнь покатится - саблю из ножен, почитай, не придется вынимать. Верши.

Ни о чем больше не спрашивая, засуетился Еропкин. Чалку с сука сдернул, поднял с днища весло и оттолкнул лодку от берега. Лишь вымахнув на стрежень, опамятовал, обернулся, крикнул:

- Ты-то кто?

- Я, - отозвался монашек, - вроде твоего ночного гостя, тоже людям пособляю!

- На пару ходите?

- На пару, сын боярский, хотя и врозь! - И скрылся за тальником.

Еропкин же тут же про него запамятовал, вроде бы и рыбой не кормил и беседу не вел, словно монашка на свете вовсе не было. Поудобней утвердившись на скамье, не раздумывая, устремил лодку вверх по Северке, будто бы изначала сей путь выбрал.

7

И горазды же русские спать! В избе ли, в тереме, в лесу, в поле, на лавке, на кровати, на полатях, на сеновале, а то и просто на земле раскинутся вверх животами и отдыхают. Один - посапывает, другой похрапывает, третий - постанывает от удовольствия, но все, ежели уж Бог сон послал, спят поелику возможно, до свежего пота, до легкого головокружения, до того, что кажется, душа вот-вот отделится от тела, а тело, стряхнув сон, движется как бы само: руки без всякой потуги работу делают, ноги - дорогу мерят, ну а голова в разные разности вникает и находит выход там, где человек иного рода-племени ляжет да и помрет от тоски и безысходности. Мастер русский человек спать, ибо знает: сколько поспишь, столько и дела сделаешь. Такова уж жизнь на Руси: мир и хлеб насущный добываются трудами тяжкими, совершаемыми в малое время. То, на что другому народу, в другой стране отмеряется год, русский вынужден выполнять в три-четыре месяца: вспахать и посеять, скосить, высушить и заготовить, сжать, обмолотить, в скирды сложить. И запас на зиму устроить. И продать то, что не может лежать. И купить все потребное к жизни зимней, да поправить, да починить. Да еще в эти же три-четыре месяца то дождь, то ведро, то заморозок грянет, а то сушь - ничего загодя не предугадаешь, и одна надея на крепкое тело, на почти непосильный, каторжный труд. Так что, выходит, сон на Руси не грех, но благое дело, та же, по сути, работа, без коей не только сам и семья загинут, но, чего доброго, и государство пропадет. Без государства же всякий ловкий что хошь с Руси тащи либо приходи и властвуй. Горький опыт тому порука.