Валерий Королев - Похождение сына боярского Еропкина

А возрадоваться следовало бы. Правда, как и при встрече с ночным гостем, к радости сей сторонних не желалось подпущать, но разудало что-нибудь ни к селу ни к городу гаркнуть на всю реку шибко хотелось, вроде: "О-го-го-го-ошеньки, о-го-го-го-о! Дивись, народ, лещ лещевич судака съел!" Пусть со стороны люд внимает да завидует: знать, легка судьбинушка у молодца. Да и как нынче Еропкину не выхвалиться? От младых ногтей, почитай, впервые свободу обрел. Тут и лешим заухаешь, козлом заскачешь - должен, должен, всем должен был тридесять лет, а теперича вот вольный сокол. Батюшка с матушкой помре, жены-детушек нетути, царь-государь из столбцов послужных имечко велит вынести. Но главное, Еропкину слова и дела свои теперь с Писанием не надо сопоставлять. Ведь экую обузу с плеч скинул!

При мысли о Писании Еропкин даже хохотнул. Свобода от веры ему действительно показалась главной. Он и так и сяк ее прикладывал к сердцу, стучавшему ровно под кисетцем с дукатом, измерял уязвленным романеей умом, и всякий раз выходило: освобождение от гнетущей воинской службы, от скудной помещичьей жизни - не главное, не главное и то, что зб морем ждет его червонцев мешок. По теперешнему разумению, главное то, что он свободен сам от себя, от того иного человека, жившего в нем, который с детства изнутри подслушивал его да за ним подглядывал, с той самой первой исповеди, когда сельский поп Лука велел: "Ступай, чадо, и не греши больше", с того дня, когда он, окончательно затвердивши заповеди Господни, не смел уже шагу шагнуть, подумать без того, чтобы не примерить свой поступок, мысль к одному из завещанных Богом правил. И уж ежели, случалось, грешил, то, понуждаемый второй своей внутренней сущностью, лоб расшибал перед иконой, моля Господа: "Прешедшея же согрешения моя милосердием Твоим прости ми, яко Благ и Человеколюбец", а на исповеди у иерея только что ревмя не ревел, проникшись сознанием: до чего же он, сын боярский Еропкин, окаянный человек!

Грешить же, вестимо, случалось. Бывало, сбежит Еропкин со стены внутрь взятого городка - кольчужка на нем застывшей смолой изляпана, полбороды вырвано, волосы из-под шелома торчат, сабля в руке то ли от пламени пожара, то ли от крови розовая, глядь - женка посадская бежит, простоволосая, глаза страхом выпучены, подол для легкости вровень коленям подобрала, икры упругие, белые сверкают. Ну и не справится взъяренный боем сын боярский с естеством - вот и грех ему. А то в дозоре у мужика, одноязычна, одноплеменна, единоверца, лошадку отберет да ночью же в зернь проиграет вот тебе сразу два греха. Или уж дома за дело либо без дела вызверится на холопа, за волосья оттаскает, саблю со стены сорвет да плашмя строптивца отделает, убить не убьет, но до смерти напугает. Да только много ли за ним таких грехов числится? Собрать в кучу - десяток насчитаешь. Сей десяток нагрешил он в помрачении ума, когда сил не хватало про нательный крест помнить, когда страстный шепот из-за левого плеча заглушал серебряный голос из-за правого и в окаянной душе семя тли тут же выкидывало росток. Такое редко случалось. Большей же частью Еропкин себя спасал. Постом ли, молитвою, скрежетом ли зубовным, но удерживался в божеском состоянии, ибо шибко боялся посмертного суда. Да, видно, зря боялся, зря, дурень, тридцать лет сам себе душу истязал, заповеди твердил, мысленно от левого к правому плечу шарахался. Видно, все это было от неведения совершенной свободы, познанной после знакомства с ночным гостем. Эх, раньше бы ему с этим гостем спознаться! Ведь диво дивное: с тех пор как из дому ушел, ни из-за правого, ни из-за левого плеча никто не говорит и не шепчет, и чувствуется: изошел из Еропкина тот человек, что вечно его подслушивал да окорачивал. Сам себе Еропкин сделался господином. Теперь свободно станет творить то, что на ум взбредет, примериваясь лишь к одному: лишь бы себе не сотворить лиха.

И на радостях Еропкин из-под скамейки добыл сулею, единым духом, кажись, романею высосал, но, встряхнувши посудину, почувствовал - полна.

5

Хоть широка и привольна матушка-Русь, но широты и приволья русскому человеку в аккурат отпущено. Если пристально оглядеть сей Божий дар и неспешно умом пораскинуть, поймешь: дадено ровно столько, сколько надо для того, чтобы народ не теснился, но и не распылялся в излишнем приволье, чтобы жил, плодился, работал и ел хлеб насущный, то есть столько, сколько необходимо для существования, ибо ключ к вечной жизни народа - не стяжательство богатств, а всего лишь поддержание достатка: не выдюжит земля расточительства, загинет, а вместе с нею сгинет народ. Понимая это, русский человек неустанно твердит заповеданное: "Возлюби искренняго твоего, яко сам себе", - и по сему творит жизнь. А иначе как же определить насущный достаток? Как дать коемуждо благопотребно и всем все? Забыть сие - значит вновь распять Христа и вновь обратиться к бездне. Сознательно или бессознательно, но все истинно русские люди обременены таким понятием. Крест этот претяжкий на них от дедов-прадедов, и, натужась, потом кровавым исходя, несут они его, несут, несут... Случается, обессилев, в отчаянии кинут, но, отдышавшись, опомнившись, снова взваливают на хребты...