Валерий Королев - Похождение сына боярского Еропкина

- Твоя правда, ой правда, ой правда, - запричитал разжалобленный Еропкин.

- То-то и оно, - поддержал его гость. - Да пропади они пропадом - и служба такая, и поместье, и царь-государь. На кой тебе Русь-то, ежели на ней счастья-покоя нету? Так что бери, сын боярский, сулею и дукат да зб море ступай. Зб морем, верь слову, что ни место, то молочные реки в кисельных берегах. Конечно, и там служить придется. Да служба службе, сын боярский, рознь. Прикинь-ка, что лучше иметь за службу: поместьишко на супесях или червонцев мешок?

- Знамо, - залыбился Еропкин, - деньги.

- А ежели у тебя таких мешков пять-шесть?

- Ух ты! - обомлел Еропкин.

- Ты с такими деньгами зб морем-то сам себе и князь, и государь! Ну, уговорил, что ли?

- Уговорил, ой уговорил, гостюшко.

- Так собирайся. Я тебя в ночь провожу.

- А сам? - обеспокоился Еропкин.

- А сам, - ответил гость, - к иному сыну боярскому побреду, к твоему соседу. Глядишь, и тот зб море убудет. Зб морем всем места хватит. Так и буду ходить от поместья к поместью по Русской земле, покуда всем добро не содею. - И пристально черными своими глазами глянул на Еропкина, да так, что тот словно выкупался в их черноте. И усмехнулся, выказав меленькие, острые зубки: - Планида у меня такая, сын боярский, - творить добро!..

4

Тверь Еропкин объехал стороной. На Москву двигался ночами. Дорога стала людной. Проезжали по ней всяких чинов люди, и вполне кто-нибудь мог заинтересоваться: куда правит конно и оружно боярский сын? А имеется ли у него на то грамота? А ежели без указу версты меряет воинский человек, то уж не вор ли он, не супротивник ли государю? Всякого возжалеет да возжелает Русь, если тот к ней с желанием и жалостью, но не всякий такие чувства имеет. Иной, кажется ему, творит свой путь и дело от доброты, а в итоге выходит - по соблазну сатанинскому, по сладкозвучному наущению князя тьмы: или сарынь на кичку кликнет, или иноязычных приведет. Счастливых на Руси не прибавится, а нестроение умножится: всех чинов и состояний людям, вместо того чтобы государственную волость уряжать, лет десять, а то и пятнадцать после того придется жилы из себя тянуть, устранять последствия якобы благих деяний. Так что не грех иного путешествующего расспросить: товарищ ли он или таковым прикидывается?

Москву Еропкин тоже обошел стороной. Вымахнул на берег Москвы-реки возле Перервы и тут у улыбчивого рыжебородого мужичка выторговал лодку с рыболовецкой снастью, отдав за все конька с седлом. Рассудил так: верхом ехать - себя кормить, конька кормить да, пася его, спать вполуха, а встренется кто посильней - отымет конька. За Коломной да за Рязанью не гляди, что земля нашенская, гуляет тамо всякой твари по паре, хорошо, ежели живым отпустят. А в лодке - милое дело. Плыви себе, рыбкой питаясь, по Москве-реке до Оки, по Оке - в Волгу, по Волге - до Царицына. Тамотко лодку - продать, сто верст - и Дон. Ну а дальше видно будет, Бог не выдаст - свинья не съест.

Походя Бога вспомнил Еропкин, а вот что без креста на груди - забыл и, залезая в лодку, не перекрестился, но не мешкая добыл сулею, отхлебнул романеи чуток и принялся раздеваться. Кафтан, штаны, сапоги, пистоль, саблю под лодочной скамьей укрыл сетью. На корму уселся в холщовых рубахе и портах - мужик мужиком. Вроде бы рыбу ловить отправился. Но версты не отъехал ветер теплый, упругий налетел, бороду взъерошил, волосы спутал; страховидное обличье обрел Еропкин, был сын боярский, да сплыл - новый Васька Кот либо Петрушка Кистень правит навстречу Соловью-разбойничку.

А погода дивная устоялась. Солнце с синего небушка жарило во всю мочь, над рекой по-над стрежнем гудели пчелы, снуя с берега на берег, обирая медовую благодать с липовых рощ. Даже вода в реке и та вроде пахла медом. Но когда река заструилась вдоль соснового бора - вода хвоей запахла, а втянулась в веселый березовый лес - и пахнуло от нее распаренным березовым листом. Кое-где в поймах мужики уже косили, и оттуда шибало таким сенным духом, что Еропкин словно бы опьянел, весло отложил, в ладоши ударил и грянул песню:

У нас нб море дощечка лежала,

Э-ой, лели, э-ой, лели, лежала.

На дощечке свет-Марьюшка стояла,

Э-ой, лели, э-ой, лели, стояла.

Белешеньки рубашеньки мывала,

Э-ой, лели, э-ой, лели, мывала...

Но тут же себя окоротил, рассудив, что плывет тайно и нечего береговой люд дивить. Теперь ему до самых заморских стран хохотать в кулак, а плакать в шапку. Подобрав с днища весло, рассек воду и движением этим радость притушил.