Валентин Костылев - Жрецы (Человек и боги - 2)

- Ладно! - перебил его Рыхловский. - Покуда я здесь, уведи их отсюда... Недостойно офицеру пребывать в обществе бездомовных бродяг, и особенно зная, что люди воровски утекли из дворянских вотчин.

- Ну, ну, вы! Пошли! Пошли!.. - грубо стал выталкивать в шею беглых хозяин почтового поста.

Об этих беглецах и их судьбе невольно задумался Петр Филиппович, оставшись один. Конечно, царица по доброте своего сердца, может быть, была бы и на их стороне, пожалела бы их. А может быть, думал Петр, эта жалость притворная? Когда дело дошло бы до ее резолюции, она написала бы: "Поступите по закону! Я не буду мешать!" Вряд ли у Пилата были более преданные последователи! Она любит обнаружить чувствительность, и, закрыв глаза, предоставить другим поступать по их усмотрению.

Петру стало стыдно, что он развивает такие дерзкие мысли. Но разве это неправда, что царица больше всего полагается на свой "тайный совет" и Сенат? Она боится им мешать.

Скорбя об отрубленных головах, она утешает себя, что не она тому виною, что не она вырезала язык у своей соперницы по красоте, у Лопухиной, что не она истязала беременную жену Лилиенфельда. Она чиста, а виноваты ее судьи и палачи. Разве ею издан указ по империи, чтобы во всяком губернском городе было по два палача, а в уездном - по одному? Это указ не ее, а Сената. Она его не подписывала - подписал Сенат. Ее бог не накажет. Совесть ее спокойна.

Но что же это такое? Опять мысли о царице? Долой! Прочь! Не надо думать о ней и о Петербурге.

В горницу вновь вошел станционный смотритель.

- Всю зиму - морозы жестокие, снега глубокие, надо думать, урожайное будет ныне лето... - сказал он с намерением завязать разговор.

Петр рад был и этому. Одиночество уже начало его тяготить.

- Хорошо бы! - отозвался он. - Без хлеба плохо.

Староста вздохнул.

- Мы привыкли. Ныне да завтра - так и проводишь. И-и-их, горюшко! зевнул он, перекрестив рот. - Час за час - все ближе к смерти. Скорей бы уж!

Петр внимательно поглядел на своего собеседника. Он угадывал, что будь он, Петр, не офицер, а человек равный старосте, тот сказал бы еще больше. Так и везде, так и во дворце. Люди говорят не то, что думают. Легче узнать поддельность золота и серебра, чем человека двуличного.

Опять Петр вспомнил свою службу во дворце. Вспомнил одного старательного, хорошего солдата у себя в полку, всегда являвшего пример своей преданности престолу. И вот однажды один из фискалов донес, будто бы этот солдат сказал, "что-де недостойно в нашем великороссийском государстве женскому полу на царстве сидеть". Сказал он это в беседе с одним рабочим, который, якобы согласившись с ним, заявил, что "у государыни-де ума нет". У парня было здоровое, румяное лицо и открытый правдивый взгляд, он был силен и высокого роста. На пытке он еще добавил: "Когда-де Грюнштейн и прочие лейб-компанцы к государыне пришли в милость, тогда-де ходили они по домам и по кабакам, народ обольщали, что государыня милостива, а против бывшей принцессы Анны и сына ее принца Иоанна в озлобление приводили". Но, "когда-де государыня на престол заступила, тех манифестов мы уже не видим, и Разумовский-де стал ей дороже народа, а бывших своих благодетелей и Грюнштейна она оттолкнула от себя..."

Гвардейца сдали в каторгу, жестоко побив палками и вырезав ноздри.

Теперь, слушая старосту, Петр задумался над тем, отчего же радуется этот человек будущему урожаю, когда он все равно обречен на голод? Конечно, у старосты другие мысли и не то он хочет сказать. О, если бы собрать воедино все эти невысказанные мысли крепостного и мелкого работного люда! И поднести их царице!

Петр достал из сумки большую флягу, налил вина себе и старосте. Тот сначала отказывался, потом рывком схватил чарку и, перекрестившись, проглотил вино. Вошел ямщик. Лошади готовы. На дворе начало темнеть. Надо было спешить. Отворив дверь, Петр натолкнулся на сидевших на приступке беглых эстонцев. С сердцем пихнул он ногой в спину сначала одного, потом другого: он вовсе не желал их больше видеть. Они тоже что-то скрывают. Они молчат, но они думают, живут. Петр на них теперь был сердит за это. Оба упали на снег, а приподнявшись, стали на колени и, сняв шапки, низко поклонились ему вслед. Опять фальшь!

Поспешно залез он в кибитку, приказав вознице поторопиться к ночлегу доехать до следующей станции.

Снова снежные поля, перелески и леса! Опять испуганные ездоками вороны и галки каркают, черня небо, затемняя прозрачную сень деревьев. И снова мучает его мысль: "Стремление к свободе у людей, подобно зрению, обнаруживается всегда и везде, но закон прилагает все силы к тому, чтобы удержать его в надлежащих границах... Однако нет пределов в этом стремлении к свободе! Вот государыня недавно пожелала ввести подати в пользу бедноты. Но могут ли помещики, сидящие в Сенате, согласиться на это, и достигнет ли такая подать желаемой цели? Она никого не освобождает. А потом Сенат так затянул это дело, что и царица забыла о нем".