Валентин Костылев - Жрецы (Человек и боги - 2)

Теде веде

Садонь мазынек ливтязь тусь.

Кува ливтясь - пух нолдась,

Кува ливтясь - толгат тувць.

Сонзэ мельга минь сынек,

Сонзэ следга панинек*.

_______________

* "В эту ночь из сада наша пава улетела, в эту ночь краса нашего

сада улетела. Где она летала - пух пускала, где она летала - перья

роняла. За нею мы пришли сюда, по ее следам пригнали мы".

Старик играл, и слезы текли у него по щекам, хотя он и улыбался. Несмеянка понимал Ивана Рогожу, и от этого лицо его было сурово. (Обоих сыновей убили у старика на войне, а жена умерла с горя о них.) Рувим задумался об отце, о сестре, слушая унывные звуки кайги, Несмеянке жаль стало Турустана. Как хрупко, как ничтожно счастье его!

Но сам Турустан был счастлив. И в то время, когда Сыч и другие ватажники провожали Несмеянку обратно в Сарлеи, он бойко запел в ответ на песни Ивана Рогожи:

Вай пасиба, пасиба!

Пасиба пазнэнь паронень:

Пиже човоргать сия юткс,

Дуганок човоргать минек юткс,

Мои човоргадынь од родняс,

Апак содак ломань юткс*.

_______________

* "О, спасибо! Спасибо богу доброму: серебро смешалось с медью,

медь смешалась с серебром, сестрица смешалась с нами, я смешался с

новой родней, с незнакомыми людьми".

Все сначала насмешливо переглянулись между собою, а потом рассмеялись.

- Без вина хмельной! - покачал головой Несмеянка.

- Что ему! - причмокнул Сыч, кивнув в сторону Моти.

Турустан будто не слышит, но когда после этого его слуха коснулся разговор между Несмеянкой, Сычом и Рувимом, который они вели в сенях, то беспечность с него мигом слетела.

- Управляющий царевича Бакара князь Баратаев вчера призвал Федора Догаду и Тамодея к себе и прочитал письмо епископа. В том письме приказ о разорении татарских мечетей и о понуждении мордвы и прочих иноверцев к обязательному крещению... Епископ требует, чтобы светская команда помогала попам и монахам обращать в православие язычников. Говорят посадские, что из Москвы солдат высылают, чтобы мордву бить. Поп Иван не зря болтал на свадьбе у Турустана: что-то готовится. Быть грозе!

- Какой же ответ дали Догада и Тамодей князю? - спросил Рувим Несмеянку.

- Тамодей сказал, что мечетей у нас нет и приказ тот к нам не подходит, а креститься в православие заставить насильно мордву нельзя. И дабы убытка не было царевичу от сего несогласия с духовною властью, надлежит просить царевича не допускать духовных отцов к устроению смуты среди мордвы и иных народов, живущих на Волге, на Суре и на Кудьме.

- Ответил ли князь?

- Просил успокоить мордву и обещал вновь послать письмо царевичу в Петербург о нас.

Турустан прислушался к этому разговору, и стало ему вдруг страшно. Выйдя из горницы в сени, он сказал товарищам:

- Надо бы поднести подарки царевичу от мордовского народа... Надо бы его уважить нам... Пускай знает - мордва хочет мира.

Несмеянка взглянул на Турустана внимательно.

- Нуждается ли он в наших подарках? И не торопись, Турустан, искать милости у них! Не бойся богатых гроз, бойся бедных слез.

Не понравились молодому мордвину вразумительные слова Несмеянки. А тот, помолчав, опять обратился к Турустану:

- Сладкого пей не досыта, горького не допьяна. Не думай, что ты в своем царстве живешь. Чужое оно нам.

- Эх, трудно! По себе знаю... - вздохнул Сыч за Турустана. - Птицу кормом, нашего брата божьей благодатью... Сам знаешь - около печки как не раскраснеться...

Разговор этот почему-то обеспокоил Турустана. И не столько его опечалил своими словами Несмеянка, сколько цыган Сыч, который за него заступался. С первых же дней прихода Моти в Оброчную он много раз выказывал свое сочувствие Турустану, подмигивал, причмокивал и вообще радовался его счастью. Не мог не обеспокоиться этим молодой мордвин. Во время скитаний с Сычом по разным местам был он не однажды свидетелем того, до чего доводят Сычовы ласки всякую женщину, которой он оказывает внимание. Не дай бог! Было у цыгана немало столкновений в деревнях. По его милости приходилось и Турустану не раз обращаться в бегство, спасаясь от ярости обиженных мужей. Правда, избежав опасности, Сыч обыкновенно с презрением осуждал обманутых им мужей. "Лучше, - говорил он, - погибнуть от чумы, чем от паршивой собаки!"

Турустан никогда не был на его стороне в таких случаях. Теперь он не на шутку задумался: не попасть бы и ему в "паршивые собаки"!

Что будет дальше? Конечно, хорошо, что Мотя стала его женой. Но будет ли он счастлив с нею среди разбойников? И не погубит ли он Мотю, бродяжничая с ней по лесам и пустыням? Вся беда в том, что нельзя ее поселить у отца в дому. Об этом он уже советовался с цыганом. Сыч сказал: "Из дома ее опять уведут, и уже не к помещику, а прямо в тюрьму, ибо она не что иное, как жена вора и разбойника, о чем и в государственных приказах есть: "родню разбойника, как и самого его, хватать где ни на есть и бросать в тюрьму, пытая, а затем казня смертию".