Но именно о такой роли русской культуры мечтали любомудры. Веневитинов в статье "О состоянии просвещения в России" (1826) писал, что высшая конечная цель национальной культуры - войти "в состав всемирных приобретений", что грядущий "подвиг" творцов русской культуры ожидает "тех, которые возгорят благородным желанием в пользу России и, следственно, человечества"; предвидение Веневитинова, кстати сказать, с совершенной очевидностью осуществилось всего через несколько десятилетий в грандиозном мировом значении творчества Достоевского и Толстого.
Итак, Тютчев в 1820-х годах присутствует на зримом всемирном торжестве германской культуры, которая за предшествующие полвека прошла путь от юности (Гете небезосновательно отождествил свой собственный юношеский возраст с возрастом национальной культуры) до золотой зрелости*. Органическое единство германской мысли и поэзии было, без сомнения, столь же ясно для Тютчева, как и для Веневитинова, сказавшего в уже упомянутой статье 1828 года: "Новейшая философия в Германии есть зрелый плод того же энтузиазма, который одушевлял истинных ее поэтов, того же стремления к высокой цели, которое направляло полет Шиллера и Гете".
Тютчев, разумеется, всесторонне освоил германскую поэзию. В первые же годы пребывания в Мюнхене он переводит на русский язык "Песнь радости" Шиллера (которого он переводил еще и в России), в первой публикации перевода была указана дата: "Минхен*(. 1823. Февраль" - и целый ряд творений Гете, а также стихи Гердера и Уланда. Но есть все основания полагать, что германская мысль влекла к себе Тютчева не менее, а может быть, и более, чем поэзия. Несмотря на крайнюю скудость сведений о заграничной жизни поэта, мы все же многое знаем о его встречах с Шеллингом, но нам ничего не известно об отношениях Тютчева и Гете. Большинство причастных к литературе русских, приезжая в Германию, стремилось увидеть Гете (как Карамзин) или даже подолгу беседовать с ним (как Жуковский). Встречались с ним в конце 1820-х - начале 1830-х годов и любомудры Рожалин, Шевырев, Кошелев.
Тютчев же, по-видимому, не искал встречи с Гете, хотя и приехал в Германию за десять лет до его кончины и жил в каких-нибудь трехстах километрах от Гетевой резиденции - Веймара (известно, что после 1832 года года смерти Гете - Тютчев не раз бывал в его городе и беседовал с родственниками поэта).
Это вовсе не означает, что Тютчев недостаточно ценил Гете. Его стихи на смерть германского гения предельно выразительны:
На древе человечества высоком
Ты лучшим был его листом,
начинает Тютчев, утверждая, так сказать, абсолютное первенство Гете, и далее обосновывает свою высшую оценку так:
С его**( великою душою
Созвучней всех на нем ты трепетал!
Таким образом, Тютчев видит превосходство Гете в том, что он менее кого-либо склонен к индивидуализму (в самом широком смысле этого слова), что он наиболее созвучен с душою целого человечества.
Именно это качество 'Тютчев, очевидно, и ценил прежде всего в высших проявлениях германской культуры вообще. В конечном счете Тютчев и его сподвижники как раз и стремились сделать русскую мысль и всю русскую культуру "всеобъемлющей", подлинно "всемирной". Веневитинов в той же статье говорил о необходимости "представить ей (России. - В.К.) полную картину развития ума человеческого, картину, в которой бы она видела свое собственное предназначение"; иными словами, русская культура, оставаясь глубоко самобытной, должна выйти на всемирный простор, занять свое необходимое и весомое место в общечеловеческом движении.
Германская культура в полной мере достигла этой цели ко времени приезда Тютчева в Мюнхен и, естественно, являла собой мощно вдохновляющий пример. Именно это и было главным для Тютчева в его соприкосновении с мыслью и поэзией Германии.
Но было бы неверно и, более того, нелепо полагать, что сам духовный и творческий путь Тютчева и его сподвижников определяло и направляло "влияние", "воздействие" германской культуры. Как раз напротив: именно собственное, внутреннее развитие русской мысли и поэзии в данное время властно побуждало, даже заставляло любомудров жадно вглядываться в достижения Германии. Ведь именно в этот исторический момент русская культура, как бы принимая эстафету от германской, обретала непосредственно общечеловеческий размах, притом в определенных отношениях небывалый еще в мире.
Есть достаточно убедительное доказательство самостоятельности русского пути: хорошо известно, что в то время ни одна европейская (не говоря уже о других континентах) культура не обращалась с такой страстностью и с таким проникновенным пониманием к всемирным достижениям германской мысли и поэзии, как русская. Хотя не подлежит никакому сомнению, что мысль и поэзия Германии на рубеже XVIII-XIX веков являли собой высший цвет мирового творчества, ни в Англии, ни во Франции, ни в Италии, ни где-либо еще, кроме России, это не было по-настоящему понято и оценено. Ибо именно России, а не какой-либо другой стране предстояло совершить новый грандиозный шаг в развитии мировой культуры (что с очевидностью воплотилось менее чем через полвека в творчестве Достоевского и Толстого). Словом, могучая внутренняя воля, зародившаяся в самой русской культуре, устремляла ее к освоению германской мысли, а не эта мысль своим "влиянием" пробуждала волю в русском творчестве; подобная "пересадка" из одного культурного организма в другой вообще нереальна и неспособна дать полноценные плоды.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу