Вадим Кожинов - Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

Разумеется, славянофилы не ограничивались подобного рода устремлениями и интересами, но само их наличие ясно свидетельствует, сколь далеки были их носители от истинного смысла переживаемых Россией событий.

Откровеннее и определеннее всех выразил, пожалуй, отношение славянофилов к этим грозным событиям Алексей Хомяков. В начале 1854 года, когда Тютчев уже с полнейшей ясностью представлял себе всю политическую катастрофу, Хомяков иронически восклицал:

"Сколько на свете понаделалось дел! да каких важных!.. Я все-таки еще ничего не понимаю, из чего это делается... Да из чего же так Европа расхлопоталась? из чего она так к нам не благоволит? из чего флоты посылает? Никак в ум не возьму... В Петербурге, вероятно, все это ясно, а нам в глуши совершенно недоступно". Впрочем, Хомяков был настроен весьма и весьма оптимистически: "Ничего не знаешь, не понимаешь, - продолжал он, - а чего-то крупного ждешь и должен ждать. Ведь недаром же у Босфора такой съезд всех возможных флагов... В моих глазах это возвышает самый Царьград... Не на похороны ли Турции такой съезд?.. Я уверен, что все кончится в пользу нашей задунайской братии* и в урок многим. Узнают, между прочим, что славянофильство... было... верным предчувствием и ясным пониманием... Полагаю, что и теперь уж начинают это смекать, хоть, разумеется, и не признаются.

Но в сторону эти политические дела, - заключал Хомяков, - которые очень удобно без меня обойдутся..."

Тютчеву эта позиция "в стороне" была глубоко чужда. В это самое время он писал, как бы прямо опровергая Хомякова: "Борьба, которая разразится сейчас, на днях, на наших глазах... это борьба, в этом нельзя себя обманывать, в которой все замешано: частные интересы так же, как и вся будущность, и даже самое существование России..."

Говоря о принципиальных расхождениях Тютчева со славянофилами, необходимо, впрочем, сознавать, что расхождения эти коренились и в глубоком различии самой точки зрения. Если Тютчев смотрел на мир прежде всего с точки зрения внешней политики России - в конечном счете, мировой политической жизни, - то славянофилы были погружены главным образом в проблемы внутренней, так сказать, "домашней" русской жизни. Это выражалось уже хотя бы в том, что для поэта своего рода ключевым словом было слово "держава", а для славянофилов - "община". Поэтому мысль Тютчева и мысль славянофилов не только "противостояли", но и в известном смысле дополняли друг друга.

Мы еще будем говорить о взаимоотношениях Тютчева и славянофилов. Однако нельзя не упомянуть здесь о том, что впоследствии, особенно во второй половине шестидесятых годов, поэт обрел самую тесную связь с младшими представителями славянофильства - прежде всего с Иваном Аксаковым и Юрием Самариным. Это объяснялось главным образом тем, что их позиции к тому времени существенно изменились в сравнении со славянофильством сороковых-пятидесятых годов, и изменились, надо думать, не без энергичного воздействия самого Тютчева. В частности, в поздние свои годы Иван Аксаков и Самарин уже не полагали, как Хомяков в 1860 году, что русская литература-де "еще нисколько" не выразила "содержание русской жизни" и "еще ничего" не знает про русские идеалы.

Кроме того, с одним из молодых славянофилов, отличавшимся гораздо более развитым политическим мышлением, Тютчев сдружился еще в 1850-х годах. Это был Александр Федорович Гильфердинг (1831-1872), человек, которому Россия навсегда обязана тем, что он превосходно осуществил запись ценнейших образцов русского былинного эпоса, составивших три тома его "Онежских былин". Без записанных Гильфердингом 318 текстов наше представление о былинном наследии было бы неизмеримо более ограниченным. При этом нельзя не сказать, что Александр Гильфердинг погиб во время второго путешествия за былинами по глухому Олонецкому краю, погиб поистине как воин на посту. Тютчев исключительно высоко ценил Гильфердинга и посвятил ему два стихотворения. Второе из них (собственно, не стихотворение, а кое-как зарифмованное выражение чувств) было, между прочим, последним стихотворением поэта, написанным 5 мая 1873 года, - уже на самом пороге смерти:

Хоть родом он был не славянин,

Но был славянством всем усвоен.

И честно он всю жизнь ему служил,

Он много действовал, хоть мало жил.

И многого ему принадлежит почин

И делом доказал, что в поле и один

Быть может доблестный и храбрый воин.

Судьба Гильфердинга была необычна. Он происходил из рода немецких саксонских - евреев. Отец его, Ф.И.Гильфердинг, был тесно связан с Нессельроде, также выходцем из Саксонии. По-видимому, не без участия последнего он оказался на русской службе, был директором дипломатической канцелярии в Варшаве (где и родился Александр), а затем занял весьма важный пост директора департамента внутренних сношений Министерства иностранных дел и архива этого министерства.