Барбара Мертц: Древний Египет. Храмы, гробницы, иероглифы

Последние пирамиды Африки были построены в Куше, странные маленькие кирпичные имитации величественных памятников Гизы и Дахшура. Развился новый мероитский язык, возводились и поддерживались дворцы и храмы. Куш смотрел на Египет как на источник своей культуры, но никогда более не думал о его завоевании. Великолепие Египта, помутившее зрение Пианхи и Тахарки, ослепило Танутамона.

Рано или поздно большинство историков поддаются искушению открыть в истории ее причины. Мы имели случай поразмышлять о причинности выше, когда говорили о происхождении цивилизации и предложили простую аналогию с телегой на склоне холма. Эту фигуру речи можно продвинуть дальше. Она применима, с удобством, которого я, признаться, не предвидела, не только к процессу роста, но и к процессу упадка. Но я допускаю, что у читателя достаточно воображения, чтобы изобрести собственные образы: телеги, скрипя, останавливаются на плоских и монотонных равнинах и т. п. Рассмотрим вместо этого некоторые из факторов, которые выдвигаются как причины упадка египетской цивилизации: подъем жречества, которое не только контролировало парализующий объем национального богатства, но и душило экспериментирование и новые идеи; появление железа, которого нет в Египте, как материала для изготовления оружия и инструментов; давление великих миграций народов; загнивание врожденного египетского гения или этоса под давлением плохо ассимилированных влияний извне; все более формализующаяся социальная структура, где богатые становятся богаче, а бедные – беднее; вытеснение содержания формой и отказ от борьбы в интеллектуальной и духовной областях.

Вот что мы имеем: этакая милая репрезентативная выборка. Я тут ничего не придумала. Пожалуй, мне стоит изобрести парочку собственных объяснений:

1) есть фатальное нечто в психологии египетского народа, ведущее к регламентации и слепому повиновению; 2) воля богов.

Сомневаюсь, что смогу убедить читателя принять всерьез мою вторую причину; даже благочестивые историки допускают, что божество работает посредством некоторых различимых правил. Первое из моих предположений звучит не так неубедительно. Однако его абсурдность станет очевидной, когда я признаюсь, что взяла это предложение из контекста, не имеющего ничего общего с Древним Египтом, – из комментария по поводу событий, которые привели ко Второй мировой войне. Я изменила только название народа. Ссылка на фатальное нечто в психологии народа не объясняет ничего, кроме неспособности комментатора дать объяснение. Единственное различие между волей богов и врожденными расовыми характеристиками состоит в том, что первая вышла из моды, в то время как вторыми – увы! – обходятся слишком часто. Любое из двух может быть верным (хотя я позволю себе усомниться в этом), но ни одно из них не является особенно полезным в качестве принципа исторического исследования.

Факт, что приемлемые теории причинности довольно зыбки, является тревожным, если нам хочется верить, что реальные причины действительно существуют. В XIX столетии в дополнение к воле богов (Божьей воле) пришло и ушло несколько теорий. Историку опасно играть с понятием причинности; если он заходит слишком далеко, то оказывается в смертоносных объятиях философа. Историки – и кто их осудит – стараются избегать таких столкновений. Их причины, как правило, лишены философских глубин, но являются прозаичными, деловыми объяснениями, понятными каждому начитанному человеку. Но исторические причины неизбежно попадают под влияние интеллектуального климата эпохи. Мы более не приемлем сверхъестественных объяснений – Бог и дьявол равно вышли из моды, – поскольку наше современное мировоззрение не включает веру в прямое вмешательство таких сил в человеческие дела. Экономические объяснения еще сохраняют респектабельность, несмотря на неудачное использование идей бедного Карла Маркса, но большинство историков не считают их вескими причинами.

В наши дни очень популярными стали психологические причины, применительно к нациям или к индивидам. Не нужно большой проницательности, чтобы найти египтянина, который наиболее популярен среди психологов. Фрейд находил Эхнатона захватывающе интересным, хотя его детские воспоминания безвозвратно утрачены. Один психолог дает сто очков вперед самому Фрейду: в недавней книге он не только снабжает читателя недостающими подробностями о детстве Эхнатона и провозглашает его страдающим от Эдипова комплекса; он предлагает новую теорию, что Эхнатон-то и был, в сущности, Эдипом.