Виктор Кудинов - Неволя

Выйдя на большую дорогу, ведущую, как догадывался Михаил, к караван-сараю, они вынуждены были остановиться. Ахмед исчез, точно его ветром сдуло. Впереди длинная вереница телег, возов и арб. Слышались повсюду людские голоса, крики ишаков, блеянье овец, мычание голодных коров и быков, - в общем, шум стоял как на базаре.

По обе стороны дороги топтались стражники с копьями и внимательно осматривали проходивших мимо людей. "Ищут кого-то", - догадался Михаил. Женщина подтолкнула его мысом туфли: иди, мол, не останавливайся. И Михаил начал обходить телеги и арбы, таща за повод ишака. Иной раз ему приходилось протискиваться сквозь плотно стоявших людей, расталкивать их, выслушивать брань и сносить толчки в спину. Один сердитый усатый стражник едва не исхлестал его плетью. Он заорал на Михаила:

- Куда лезешь? Встань и жди!

Михаил, прикинувшись немым, замычал, указал на женщину, сидевшую на ишаке без движения, как изваяние, закачал головой и изобразил на лице своем отчаяние.

- Успеешь! Всем надо, - огрызнулся стражник и отошел прочь.

Михаил обратился к другому стражнику, молодому, указал на женщину и опять покачал головой, закрыв глаза. Тот догадался, ухмыльнулся и сделал рукой движение, изображая круглый живот. Ознобишин обрадовался, закивал головой: верно, верно, брюхата.

- Пошел! - сказал молодой стражник, засмеялся и хлопнул ишака по заду.

Миновав последнюю группу стражников и сойдя с холма, Михаил оглянулся: Ахмеда по-прежнему нигде не было видно.

Дорога пошла под уклон, и вскоре, у развилки широкого большака, перед ним предстал караван-сарай за невысокой каменной оградой. Михаил подвел ишака к распахнутым настежь воротам. Откуда ни возьмись перед ним оказался хромой человек в шкуре и высокой меховой шапке. Это был дервиш Мансур. Михаил знал, что должен передать ишака с толстой женщиной какому-то дервишу.

Тот сказал Михаилу:

- Все! Пошел назад, урус!

Михаил развернулся идти, но его окликнули. Женщина бросила две желтые круглые монеты. Сверкнув на солнце, они упали в пыль. Дервиш завел ишака с женщиной в ворота караван-сарая.

Ознобишин подобрал монеты, крепко зажал их в кулаке. Он оглянулся, нет ли поблизости кого, - он был один на дороге. Облегченно вздохнув и радуясь удаче, Михаил зашагал назад в город. Впервые он оказался без сопровождающего. Это было непривычно. Он шел мимо стражи, толпы пастухов и нищих, мимо возов и арб и упивался чувством свободы, которое постепенно стало пробуждаться в нем. Он так долго был понукаем и так много бит, что никак не мог поверить, что шагает сам по себе, по своей воле и может свернуть в любой переулок, может остановиться, если потребуется, сесть, поглядеть на кого ему вздумается. Ознобишин озирался, ждал окрика или недоброго взгляда, но до него никому не было дела.

"Господи, помоги!" - прошептал он и переулками вышел к так называемому русскому местечку, где обычно останавливались христиане - русские, византийские, армянские купцы.

Деревянная низкая церковка с круглой маковкой и железным крестом, со службами и маленькими избами-кельями занимала обширную площадь, окруженную низкой оградой. Позади церкви располагалось кладбище, на котором росли березы и кусты акации. На могилах стояло множество каменных и деревянных крестов.

Крестясь, он переступил порог церкви. Службы не было. В сумрачном помещении тихо и тепло, пахло, как обычно пахнет в церкви - сухим деревом, горевшими свечами, ладаном. И этот запах тотчас же взволновал его до слез. Шестеро бородатых мужчин, по-видимому купцы, на коленях истово молились перед алтарем. Михаил хотел купить свечку, но монашек, старенький, седенький, с провалившимся ртом, принимая от него динар, покачал головой, давая понять, что этого слишком много за одну свечу. Тогда он взял три свечи, а остальные деньги, оставшиеся от динара, пожертвовал на нужды церкви. Монашек в благодарность склонил перед ним голову и прошептал:

- Храни тя Господь!

Одну зажженную свечу Михаил поставил перед сумрачным ликом Христа, вторую - перед иконой Божьей Матери, а третью - перед иконой Николая Угодника. Он встал на колени и прочел молитву, как это некогда делал в московской церкви, на Кремлевском холме. От икон, от привычного запаха горящих свечей и тишины на него повеяло чем-то родным и близким, и он заплакал; слезы текли из его закрытых глаз по худым щекам, моча усы и бороду.

Михаил вышел из храма. Только он оказался за воротами церковной ограды, как столкнулся лицом к лицу с Ахмедом. Тот схватил Михаила за руку, в которой он сжимал оставшийся динар.