Герберт Фейс - Черчилль. Рузвельт. Сталин. Война, которую они вели, и мир, которого они добились

После того как Рузвельт подтвердил это мнение, премьер-министр сдался, сказав: «Я молю Бога, чтобы вы оказались правы. Мы, конечно, сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь вам добиться успеха». Но премьер-министр был задет серией отпоров и опечален тем, что он считал величайшей ошибкой. Эйзенхауэр 9 августа провел с ним наедине вечер на Даунинг-стрит. Черчилль пожаловался. что американское правительство не хочет понять позицию британцев и безразлично к итальянской кампании. Эйзенхауэр нашел его «возбужденным, расстроенным и даже подавленным». Черчилль, похоже, полагал, что неудача мощного итальянского наступления повлияет на успех его военного руководства. «Я могу, – серьезно сказал он, – отказаться от своей высокой должности». Верховный командующий пытался отвести от себя упреки, заметив, что, если у премьер-министра имеются политические причины для поддержки кампании на Балканах, они должны быть представлены президенту: что он, как военачальник, охотно изменил бы свой план, если бы политические цели были первостепенны; но из военных соображений он не может этого сделать. И не сделал.

Что же касается подозрений Эйзенхауэра, будто стратегические предложения Черчилля могут быть инспирированы политическими целями, надо заметить, что на постоянном этапе дискуссии ни Черчилль, ни его коллеги никогда открыто в этом не признавались. Однако Черчилль не скрывал своей тревоги, что там, где появится Красная армия, будет насаждаться коммунизм, и можно смело предположить: кроме военных побед, которые принесет ввод западных войск в Югославию, Австрию и Венгрию, их присутствие в этих странах окажется ценной и разумной мерой предосторожности.

Можно спросить: почему, если у него была эта цель, он и его коллеги не сказали об этом откровенно, хоть и конфиденциально, американцам? Предположения тут могут быть самыми разными. Высшие американские военачальники – генералы Маршалл, Кинг, Эйзенхауэр – воздавали должное идее, согласно которой, строя военные планы, их уступка, их единственная уступка поможет выиграть войну как можно скорее и с наименьшими потерями. Они хотели сделать все для выполнения своей цели и не хотели делать ничего, что могло бы им помешать. Зная о таком отношении, Черчилль, возможно, чувствовал: отстаивание военных планов на иной основе, кроме военного преимущества, безусловно, возбудит оппозицию и уничтожит шанс получить справедливый вердикт. Далее, он, наверное, сознавал, что Гарри Гопкинс и президент также склонны истолковывать его интерес в судьбе Южной и Юго-Восточной Европы как чисто британский, а не всеобщий. Но, повторим, все это лишь предположения. Спор шел только о том, что лучше сделать «…для более успешного ведения войны».

Черчилль был не тот человек, чтобы долго испытывать недовольство по поводу подобных разногласий. А Эйзенхауэр был признанным победителем. Поэтому летнее напряжение из-за стратегии после «Оверлорда» не повлияло на дружбу и взаимное уважение между премьер-министром, генералом Эйзенхауэром, Маршаллом и президентом. Но сожаление и чувство, что совершена ошибка, не исчезли даже после того, как операция «Драгун» оказалась более легкой и эффективной, чем предполагал британский штаб. Не прошло оно и после того, как выяснилось, что войска, оставшиеся в Италии под командованием Александера, как утверждал президент, достаточно сильны, чтобы продолжать гнать немцев к северу и через реку По. Поэтому, когда советские власти, вместе со своими местными соратниками-коммунистами, стали устанавливать коммунистический контроль в Центральной и Юго-Восточной Европе, Черчилль поспешил уехать из Италии на восток. На эту тему мы еще поговорим.

События, военные или политические, которые мы рассмотрели, столкнули союзников лицом к лицу с вопросом, настаивать ли на формуле «безоговорочная капитуляция» или быть более покладистыми в проведении своей политики.

В Тегеране, где, напомним, Сталин всех поставил в тупик суровым отношением к Германии и немцам, он тем не менее поинтересовался, разумно ли, в качестве военной меры, оставить принцип безоговорочной капитуляции во взвешенном состоянии. Он полагал, что отсутствие объяснения немцам их перспектив послужит объединению немецкого народа; в то же время он чувствовал: если им сказать, что с ними будет сделано, пусть даже в резкой форме, день капитуляции наступит скорее. Краткий отчет оставляет место для размышления, действительно ли он хотел откровенно рассказать немцам о мерах, которые должны быть приняты для того, чтобы Германия больше не могла подняться и воевать. Из доступных стенограмм разговора не становится ясно, что Черчилль и Рузвельт думали о точке зрения Сталина по этому вопросу или что они по этому вопросу говорили.